Беседа 2

Творческий процесс по Святым отцам – это самое высокое дарование, которое дано человеку как твари, которая имеет

в себе образ и подобие Божие. Выражать, создавать и делиться красотой. Общаться через красоту и в этой красоте познавать бесконечную мудрость и красоту Божественную.

Чем дольше живешь, чем глубже в это уходишь, видишь мощь, необходимость и уникальность этого процесса. Другого нет. И как пастырь любишь каждого человека за его внутреннюю красоту.

Такой принцип становится руководящим в общении между людьми. Он пронизывает абсолютно все.

О. Алексий (Розентул)

 

– Отец Алексий, сегодня у нас с Вами вторая беседа. И мне хотелось бы, чтобы Вы рассказали о своем духовном становлении, о выборе пути. Что или кто повлияли на этот выбор. Может быть, какие-то особые встречи, которые происходили в жизни. Или раздумья. Или ошибки – «опыт, сын ошибок трудных». Инок, монах, иеромонах, игумен…

– Это очень большая тема. Что же мне Вам сказать?

– Как Вы стали иноком, отче? Самое начало, исток.

– Я думаю, что какая-то часть гнездится в моем характере. Я был нормальный, общительный, живой ребенок и юноша. Но с раннего детства у меня было сильное ощущение чего-то большего в жизни. Я думаю, что уклад семьи, благотворительный, гуманный… Православие в семье было не религиозной формой. Оно вошло в жизнь очень глубоко. И я думаю, что это были уроки или примеры, которые с самого начала запали в душу. Я помню один момент, его можно назвать чудом. Когда мы были маленькие, бабушка перед сном нам читала что-нибудь. Я помню «Жития святых» или «Хижину дяди Тома». И возник как-то у нас, у детей, вопрос об ангелах. И она нам сказала, что у каждого есть Ангел-хранитель и объяснила, кто это такой. Это была такая зацепка, которая заставила меня ощутить что-то невидимое. Я помню, что краем уха слышал разговоры взрослых обо мне. Они говорили, что немножко я другой.

Все мы по субботам посещали русскую школу, учили русский язык. Я был достаточно большим, было мне лет одиннадцать. Это было в Сиднее, в школе при кафедральном соборе. Главная улица, побочные улицы и одна маленькая, узенькая аллейка с очень крутым поворотом. Необычная улица. А на следующей улице стоял храм. Надо было эту улицу перейти. Мы были достаточно взрослые, нас отпускали одних, мы ходили пешком в школу. С сумками. И считали это очень несправедливым, так как все австралийцы посещали школу только 5 дней в неделю, а у нас был дополнительный день.

В какой-то день я так себе беспечно иду. Надо было аллейку перейти. Ступаю с тротуара и поскальзываюсь на мощеной дороге. Я чувствую, что падаю вперед. Простираю руки, чтобы не упасть, и не понимаю, где сумка.  Когда я падаю, я оказываюсь не на дороге, а на другой стороне улицы. На траве. Каким-то образом меня перенесло, но было ощущение, что я падаю. Я сижу на траве, смотрю, как сюда попал. Смотрю на руки, они у меня должны быть исцарапаны, а они целые. Потом я думаю: а где же моя сумка? И в это время, когда я думаю, где моя сумка, по этой дороге молниеносно проносится спортивная машина. И я вижу, что сумка лежит рядом со мной. Это было какое-то мгновение. И сидя на траве, я начал анализировать, как я упал, на чем я поскользнулся. Смотрю, на той стороне ничего нет, но когда я собрал для себя все факты: непонятно упал, непонятно оказался на той стороне дороги и непонятно как рядом со мной лежит сумка. Тогда я понял, что если бы я переходил дорогу, эта машина меня бы сбила, меня бы уже не было бы в живых. И я тогда вспомнил бабушкин рассказ и по-детски подумал: «Наверное, это Ангел-хранитель. Он меня защитил».  Это был толчок, который меня двинул в сторону глубинных, но детских еще размышлений.

Было еще несколько случаев, которые убедили меня, что духовный мир не только существует, но очень активно воздействует на жизнь. А дальше, в последних классах средней школы, у меня внутри уже все созрело, я уже объявил, что хочу быть монахом; расспросил у матери, что такое монах, потому что ничего подобного в Австралии не было. Мать на меня посмотрела и стала плакать. Я подумал: почему она плачет? Она спрашивает: а кто тебе что-либо сказал о монашестве? И началась пятилетняя сложная проверка моих желаний. Все были против, все отговаривали, говорили: не спеши, ты молод. Одни говорили - это уже устарело. Другие говорили: посмотри, какой беспорядок сейчас в Церкви, зачем тебе туда лезть? Я отходил немного от поверхностной жизни, от глупого общения.

Мои намерения сложились, я даже школу не хотел оканчивать, но меня не отпускали. Но надо было завершать учебу, и у нас был преподаватель английского языка. Интеллигентный, верующий человек, протестант. Он не общался с другими педагогами, потому что они ругались, курили. Преподавал он нам очень серьезные предметы – английский язык и английскую литературу, Шекспира. И любил он очень английского поэта Элиота. В поэзии Элиота были минорные нотки при виде современного общества, его состояния. Темы безысходности, скучной и серой жизни. И мы проходили Элиота и Шекспира, а я иногда в обеденный перерыв приходил к нему в классную комнату и просто с ним беседовал. И мы немного раскрылись друг другу. Мне было интересно с ним общаться.

И другой момент. Я занимался спортом, в том числе, плаванием. И каждый день перед школой я шел в бассейн на тренировку и проплывал несколько километров. В один день в воду добавили слишком много хлорки, у меня началось раздражение слизистой глаз. Оно усугубилось, когда я сел на автобус, чтобы ехать в школу. В автобусе был курящий, он пустил мне дым в глаза. И они стали неудержимо слезиться. Они слезились весь день. У нас был урок английского языка. У меня было немощное, раздраженное состояние: слезы льют, я ничего не могу сделать, все надо мной смеются. И тут урок английского языка, на котором мы проходим Элиота. Мы читаем, и учитель задает вопрос классу: «Как вы думаете, о чем здесь Элиот говорит?» И молчание. Никому не интересно. Я чувствую, что педагог ерзает, он хочет что-то вытянуть из класса. И я думаю: я ему помогу. И я пересказываю учителю его же слова, те мысли, что он мне раскрывал наедине, в наших частных беседах в обеденный перерыв. Я ничего не вижу, так как глаза мои опухли, но понимаю, что он пришел почти в ярость. Он по каким-то причинам это воспринял как личный выпад против него. Что я раскрываю что-то интимное из его жизни. Это его обозлило. Хотя это был мой ответ школьника – и простой, и по теме. Но он воспринял это как личный выпад и говорит мне перед всем классом: «Ты не прав. В жизни нет места для высоких идеалов. И я даю гарантию, что к 30-летнему возрасту все, о чем ты думаешь, чего ищешь, все твои идеалы будут ничто, и ты будешь самый обыкновенный, серый простой человек. Который изо дня в день будет безысходно зарабатывать себе на хлеб свой насущный». То, что он сказал, было его личной горечью, обидой на жизнь. У него был несчастный брак, он ненавидел педагогику и чувствовал себя рабом системы.

Это он сказал в ответ на мои слова о чем были эти стихи: поиск свободы, попытка выбраться из клетки, как взлететь, как освободиться. Этот острый момент я помню очень сильно, потому что внутри себя я сказал: «Даже если я тебя никогда в жизни больше не увижу, школа кончится, мы разойдемся, но я даю тебе слово, что моя жизнь не будет такой. Я от этого уйду. Я не буду такой, как все, просто потому, что нет сил на личный выбор. Я не буду рабом». И с этого момента я стал более решительным.  В то время в жизни церковной была очень большая смута из-за регистрации кафедрального собора, как частного имущества. Это была первая регистрация в истории епархии. Надо было оформить имущество легально, все долги были выплачены. Вокруг этого вопроса были крупные скандалы и обвинения в том, что кто-то присваивает себе в собственность церковное имущество, все рассорились. Это была тяжба, судебные разбирательства тянулись 15 лет, и это значит, что весь период моего юношеского взросления руководства и спокойной жизни в церкви не было.

 Я научился молиться на природе, потому что я очень любил ее. Город меня раздражал, я надолго уходил на природу, искал одиночества, общения с Богом в таком, чисто юношеском, идейном плане, занимался кемпингом и воображал себе, что я живу, как отшельник.

– Вам было лет 16-ть, наверное?

– Да. Я постился, молился, читал и просто ощущал природу. На природе я отдыхал, и там  научился чувствовать Бога, молиться. И вот тогда, когда произошел этот конфликт с преподавателем, я стал думать, что все против моей идеи, я стал думать, что если к какому-то возрасту на меня наложат еще что-то обременительное, я сбегу. Поэтому я стал искать себе место, где я мог бы прятаться, где была бы вода, где бы я мог выращивать какие-то овощи, исчезнуть из мира и жить отшельником. Такая вот детская, смешная идея, но, как ни странно, я почти добрел до этих мест.

– Вот именно до этих мест?

– Вы знаете, в последний мой поход я уже собрался в семинарию, был у меня близкий друг, мы решили пойти вместе в поход. Мы пошли по побережью, нам надо было уже возвращаться в Сидней, мы превзошли свои сроки, и какой-то фермер подвез нас к железнодорожной станции и говорит: «Сидите здесь, здесь будет товарный поезд, который довезет вас до остановки, с которой вы попадете на главную линию», – эту остановку уже, оказалось, бомбило, поезд уже больше не ходит.

– Да, мне рассказывали, что тут железная дорога встала.

–Да, на этой остановке закончился мой последний поход. Вернувшись в Австралию через 10 лет, мы стали искать место для монастыря, и этот участок приобрели не по поискам, а по предсказанию своего духовного отца, приобрели его, не видя. И только через несколько лет, когда пришлось по какой-то причине заглянуть на эту разрушенную железнодорожную станцию, я понял, что это была именно та станция.

– Это, видимо, было в самом начале 1960-х годов, да?

– Да, да, вот это все просто рассказики, случайности, комбинации какие-то, я обхожу стороной свой внутренний личностный рост, потому что монахи не вправе о таком говорить, так как духовная жизнь – это достаточно интимный процесс.

– Да, батюшка, но ведь Вы не просто монах, Вы художник, мне все-таки кажется, что это две разные ветви.

– Да, но ведь Вы тоже художник.

– Да, батюшка, я все-таки надеюсь на это.

– Вы – художник, какое у Вас чутье или ощупь? С вашей точки зрения, как оно должно быть? Чего Вы ищите в вашем вопросе?

– Батюшка, я хотел бы понять некую тайну вашего пути, ведь все равно есть некое предназначение человека и то, как он его осознает,  ищет. Допустим, как я написал первый рассказ? Я бы задал себе вопрос: «Что меня побудило?»

Вот как Вы написали первую картину, или когда Вы взяли в руки краски, с этим соприкоснулись, и реальный, действительно духовный рост, когда Вы почувствовали, что в жизни у Вас меняется внутреннее состояние. Именно то, как Вы осознали, когда Вы на другую сторону дороги перелетели, ведь в дальнейшем же тоже были некие моменты, которые меняли ваше внутреннее состояние, и, конечно же, то, о чем Вы не считаете нужным рассказывать?

– Да, есть одна вещь – Спасо-Андроников монастырь. Родители мои разошлись, отец нас оставил, когда я был малолетним. Воспитывала нас мать, она не была против моего монашеского направления, только считала, что оно появилось в очень раннем возрасте, когда еще эмоции полностью не созрели, я не оформился как личность и еще не понимал себя. Она считала, что я должен немножко повременить, немножко пожить и себя как бы искусить, проверить. Она была права, но кончилось тем, что пришло время, и она благословила меня. Она благословила меня крестом, который я всегда ношу, и книгой «Спасо-Андроников монастырь», таких книг было немного в эмиграции. Весь этот мир я еще не знал, я не знал еще тогда, кто такой Андрей Рублев. Она  мне подарила вот эту книгу и написала здесь маленькое наставление, в нем Вы можете почувствовать и семью, и то, как она меня понимала, и монашеский путь. Можете прочитать.

– Вслух можно?

– Да.

– «Сын мой, избрать путь светлый и трудный – еще не значит пройти его. Помни, что если ты хочешь следовать заветам Православия, надо помнить, что Православие всегда ложилось в основу народа, который к нему приобщался. Не зная русского языка, не зная русской культуры, ты не поймешь ни величия, ни силы, ни смысла русских святых отцов и русской святыни. Православие твое не получит корня, от которого оно должно питаться.

Помни, что такие святые, как преподобный Сергий Радонежский, никогда не отрывались от Руси, от ее проблем, моральных и государственных. Господь дал тебе великий дар, следуй же в нем заветам Андрея Рублева, воплощай в иконах, которые ты пишешь, смиренную кротость и тишину души – это то, чем дышат его творения. В монашеском пути своем помни житие своего святого Алексия, человека Божьего, все состояние свое отдавшего людям, душу свою вручившего Богу. Помни и заветы Сергия Радонежского, который хотя и не оставил нам написанных проповедей, но никогда не оставил без любовной и сильной поддержки малых и великих мира сего, к нему приходивших. И больше всего помни завет Спасителя: «Нет выше любви, чем любовь душу свою положивших за други своя». Январь 1975 года.

– В этом я чувствую наш семейный уклад, семья была очень филантропичная, и эта глубокая филантропия исходила именно из православного восприятия мира. Я думаю, что ни сколько в наставлениях, сколько просто в том, что наш дом всегда был полон людьми; мы всегда были бедными, крайне бедными, но всегда в доме была масса народу, масса общения, идеи, задачи, добро и очень много всяких переживаний. И жизнь в нашем доме была намного богаче и намного интереснее, чем жизнь в Австралии. Я думаю, что я как-то все это воспринял, и вся та тематика, которая вот в этом наставлении поднята, она была уже у меня в крови.

Я эту книгу нашел только тогда, когда меня назначили на Святую Землю. Я все раздал. Я думал, что  в Австралию больше не вернусь. Получилось иначе. Я пробыл на Святой Земле пять лет, и кое-что из вещей, которые я раздал (большую часть книг я отдал в школьную библиотеку), ко мне вернулось, и случайно попалась вот эта книга. Я нашел ее лет пять тому назад, что-то мне надо было. Так как это издание  старых советских времен, цветные репродукции очень слабые, есть гораздо более качественные репродукции сейчас, сейчас книги лучше качеством, поэтому я к этой книге просто не обращался, она у меня просто жила на полке. Перебирая что-то пять лет тому назад, я ее нашел, открыл и вспомнил ее, перечитал эту надпись, умилился немножко, потому что понял, насколько чутко меня чувствовала мать, насколько она предчувствовала мой путь, он выстроился именно так.

– Это ведь благословение матери на жизнь, причем, очень четко выраженное. Очень ясное мышление, это ведь не каждый священник, я думаю, сможет так выразить мысль о том, что нужно человеку.

– Семье я благодарен не только за Православие, не только за веру, но и за тот высокий уровень культурного облика, которым было выражено Православие. И я думаю, что сейчас я коснулся той темы, что сейчас у нас задача, как выстроить и осуществить или же прочувствовать ту встречу между Православием и Духом Святым, присутствием Божиим на этом континенте, в этой природе. Храм, весь проект монастыря, роспись в храме (другой росписи, как вот здесь, в Австралии, нет): вся гамма, формы, пропорции – это архитектура пространства в храме.

Все убранство в храме достаточно аккуратно, систематично, продумано. Проводятся параллели с определенными стилями и эпохами церковного зодчества, которые должны как-то найти созвучие с австралийским ландшафтом, природой, растительностью, атмосферой, небом  и прочим. Сейчас я бываю в России примерно каждый год, там у меня происходит  достаточно интенсивное общение с искусствоведами и иконописцами высокого уровня. Доступа к церковным ценностям, иконам раньше не было –только книги, и весь мой познавательный путь в иконографии был одиноким и шел на ощупь. Поэтому, когда появилась возможность общаться в России и рассматривать все эти дивные образы, иконы, я достаточно горячо за это взялся. После нескольких поездок я поставил себе задачу – во время каждого визита  избрать одну или две иконы, сосредоточить на них все свое внимание, изучить эти иконы, разглядеть подробно, запомнить их, вернуться в Австралию и их написать.

– Именно по памяти?

– По памяти, ну, там фотографии, записки и все прочее, но рассматриваю я очень подробно и долго, не один раз. Я писал икону, фотографировал ее, через год  возвращался в Россию, но каждый раз я писал невпопад, вся цветовая гамма была слишком интенсивна, она была нарушена, в себе она была гармонична и смотрелась нормально, но в России она смотрелась совсем иначе. Я дошел до того, что мог брать свои фотоальбомы и, возвращаясь в Россию, стоять перед иконой, и, еще даже не открыв альбом, чувствовать,  как оттуда выпирают яркие цвета, что моя мерка была в чем-то неправильной. С этого момента я начал понимать, насколько иной цвет в природе есть, отчасти из-за неба.

В Австралии летом, в самый пик лета темнеет за полчаса максимум, и то, что происходит на небе за эти полчаса – что-то потрясающее: яркое, кобальтовое, интенсивное небо, которое становится оранжевым, красным, лиловым, и все это ярко, и все это воюет золотистым, а потом вмиг исчезает. А белые ночи в Петербурге, если сравнить, то это медленный, спокойный, бесконечный переход. И потом эвкалипты – здесь они смотрятся серыми, потому что небо настолько яркое; но отодвинь их от неба, замени наше небо русским небом, и тут будет такая палитра интересных  зеленых и синеватых тонов! Но я стал понимать, к чему это меня подвело: если бы мы взяли даже самый дивный образ, например, «Троицу» Рублева, где нежная цветовая гамма, и привезли бы ее в Австралию, этой иконе было бы здесь плохо, она бы скучала, потому что она не вписалась бы здесь, несмотря на всю гениальность иконописцев. Потому что она выражает природу, стихию, пространство, ощущения той местности, не говоря о культуре и духовном восприятии людей того времени. Эта икона живет там. И вот такой маленький пример породил во мне самые сложные и философские, и духовные, и практические, и аскетические поиски, которые и должны стать аскетическими подвигами, должны победить ту идею, что, например, приехали русские с самоварами, с куличами и сказали, что Православие прибыло. Нет, Православие не прибыло, верующие люди приехали со своей северной традицией, которая в Южном полушарии стоит вверх ногами. Это колоссальная  задача, ее нужно решить. Это один такой штрих.

Другой штрих – личный. Вы меня спрашиваете о творческом процессе. В самый первый раз, когда я поехал в Россию, это было очень сложно в политическом плане, была  масса всяких проблем со стороны администрации, в которые я вдаваться не буду, но и личных моих проблем, потому что это первая поездка, она определяет мое отношение к России. И отношение России ко мне. Я русский? Или я австралиец? Кто я, что я? Как ко мне будут относиться? Реализация или полное уничтожение самого себя? Где мои корни, кто я? Это очень сложная задача, особенно для творческой личности. Здесь, в Австралии, в русской колонии, я себя чувствую немного ненормальным, и меня считают, во всяком случае, необычным.

– Но для художника, наверное, иначе невозможно.

– Да. И все равно для художника это сложно, все-таки он человек.

– Конечно.

– И пока он это не понял и на этом не успокоился, если он молод, он все время себе задает вопросы: «Почему так? Чем я иной?» И это все со мной было. Приехав в Россию, я понял, что мое знание языка достаточное. Прилетел в Москву и вышел на вечернюю прогулку по городу, просто так. Сел на скамейку. Половина населения, идущая по улице, – пьяненькие. И я понял, что я настоящий человек, что это страна художников! Я ничем не отличаюсь здесь, я просто обычный человек! И мне стало так спокойно! Но я также понял, что все мои творческие задачи – они душевные, сложные, глубинные. Что Россия очень интенсивна, и что я должен себе выстроить на первый визит какую-то конкретную программу.

В мою бытность на Святой Земле – как администратора, как начальника Русской Духовной Миссии, в перестроечный период – была программа культурного обмена между Израилем и Советским Союзом. И лучшие умы из Советского Союза приезжали и читали лекции. Очень многие из этих командированных знали, что в Иерусалиме есть так называемая «Русская свеча». Это колокольня Вознесенского монастыря на Елеонской горе. Это самая высокая точка, которая видна со всех сторон. И что если идти прямо на эту «Русскую свечу», то дойдешь до русского монастыря. И вот многие из командированных после лекций шли на эту «Русскую свечу» и доходили до нас.

– Как на маяк такой…

– Да. Там была приемная комната, которая существовала еще с 19 века, там был царский портрет, мебель в стиле рококо, салфеточки кружевные – время там как бы замерло. Такой дореволюционный быт, уют. Там мы их и принимали. Входя в эту комнату, гости наши замирали. По большей части они плакали. Как интеллигентные люди, они искали эти страницы, которые были вырваны из российской истории. Они хотели найти правду. У нас было удивительное, ценное и глубокое общение. Мы им помогали – показывали Святую Землю. Мы также помогали русским – «советским».  Все эти люди говорили мне: придет время, и Вы приедете в Россию, тогда мы Вам отплатим. Мы откроем для Вас все двери. Так и получилось.

В первый визит я определил себе как маяк домонгольскую Русь. Иконы и зодчество, и те музеи и города, которые к этой теме относятся. Я был в Москве, Киеве, Новгороде и в Петербурге. Петербург – моя последняя остановка, там мои корни. Все было очень интересно… Но когда я попал в Петербург, я почувствовал, что я вернулся домой. В Петербурге жили мои бабушка и дедушка, мать уже родилась на Дальнем Востоке. Но весь нрав, весь уклад семейный, все настроение, все манеры, даже кухня – все было такое… Петроградское.

К чему я все это веду? Был такой момент, я еще был в Москве. Я изучал образы, находящиеся в Третьяковке, и удивлялся скорому процессу византизации  русского, славянского мышления и вкуса. Меня это потрясло. И тогда же меня пригласили в поездку от Московского университета в Тверь, чтобы изучить памятник зодчества домонгольского периода, белокаменный храм. И мы поехали.

Поездка была очень интересной, лектор был очень одаренный, глубокий человек. И мы идеально провели этот день. И этот храм, стоящий в открытом ровном поле, этот бесконечный ландшафт российский, светлое небо, леса, поле, зеленая трава… И этот белокаменный храм, который «собирает» весь этот ландшафт, который подымает все к небу. Этот маленький, скромный храм стоит просто идеально. Мы рассматривали наружную лепнину храма. И наш экскурсовод объяснил, что был специальный расчет, по высоте и ширине каждой рельефной колонны, всех этих лепных узоров, потому что с движением, с ходом солнца постоянно просматривалось «золотое сечение». Это было настолько гениально! И все пропорции – это была просто жемчужина! И меня звали переехать в Россию, говорили, что общение здесь будет для меня очень полезным и интересным. И что я для России буду интересен и полезен.

И я думал: переезжать или не переезжать? Я тогда вернулся со Святой Земли в Австралию. И я подумал про себя так: за такое короткое время на Древней Руси силами русского народа созданы такие дивные иконописные образы, такая архитектура, пение, письменность... И это все совершенно уникально! И весь характер русского народа целостно выражен в этих процессах, он реализован! Не может быть, чтобы русские просто полюбили византийскую форму или впечатления от византийской государственности! Или блеск и восторг от Святой Софии!  Это уникальный русский одухотворенный процесс. И я понял… там меня озарила мысль, что это не только вопрос культуры и готовности. Это и есть настоящее Православие, которое я здесь нашел, это проявление Святого Духа. Не только учения, не только веры, а присутствие Святого Духа, благодати Божией, которая руководит этой встречей между Богом и народом через природу, через красоту, через форму. Воспитывает народ, и берет то, что достойно человека как образа Божия, и все, что стихийно дивно в природе, совокупляет и дает живое, настоящее Православие,  которое начинает лепить свои формы, выражать себя на духовном языке. Это был для меня дивный познавательный процесс. В первый мой приезд я понял это изнутри. И я понял впоследствии, что все в России для меня дорого и интересно, но я не имею права там быть.  Потому что тот же процесс в самой зачаточной форме уже начат в Австралии, и он связан со мной. И я не вправе это бросить.

– Батюшка, у Вас был выбор – остаться в России или здесь. А может так статься, что Вы все-таки вернетесь в Россию?

– Может быть. Но я это предоставляю Богу. У меня была очень интенсивная жизнь. И меня случайно назначили в Кабрамату, так как церковные склоки продолжались. Архиерей вызвал меня из Америки, попросил вернуться. У него были свои конкретные задачи. Когда самый крупный приход пришел в нестроение, он сказал: «Я тебя туда назначаю. Приведи этот приход в порядок». Слава Богу, все выстроилось. Это стала одна добрая, мощная семья. Но я понимал, что, как монах, я не могу оставаться на приходе. Будет карьера – тогда умрет мое монашество. Монашество у меня было на первом месте. И я сказал кабраматцам: «Давайте искать участок для монастыря». Лучше вы будете приезжать ко мне в монастырь. Иначе я могу стать архиереем, и вы меня больше не увидите. Они с неохотой с этим согласились. И тут меня назначили на Святую Землю. Потом мне сказали: «Если бы ты не согласился ехать на Святую Землю, ты был бы викарием в Сан-Франциско. Было уже такое решение».

Со Святой Земли я мог уйти и остаться просто монахом. Во-первых. Во-вторых, у меня был доступ к Востоку. Самое древнее – Святая Земля, Священное Писание. Самые древние образы монашества, святыни, восточный быт. Этот быт надо чувствовать, надо понимать. Одно дело – читать Макария Египетского, или Иоанна Лествичника, или Василия Великого и восхищаться. А другое дело – взять и сесть в Египетских песках. И там два-три дня посидеть, и потом почитать Макария Египетского. Или пойти на Синай, там поголодать, пережить зной дневной в синайских глыбах, и тогда открыть «Лествицу». Или попасть в Каппадокию, увидеть все эти совершенно дивные ландшафтные формы, почувствовать утробную духовную жизнь в самой природе. Мистическую жизнь. И прочитать «Шестоднев» Василия Великого. Это совершенно другое. Потому что природа, стихия, психология Востока реально находятся в этих местах. Это для меня очень важно. Ту монашескую школу, которую я получил в Джорданвилле, за которую я бесконечно благодарен духовнику, иконопись джорданвилльская, уже с сугубой американской печатью… Все это надо было разобрать, осмыслить, раскрыть для восприятия более глубинных процессов. Это у меня продолжается.

Творческий процесс по Святым отцам – это самое высокое дарование, которое дано человеку как твари, которая имеет в себе образ и подобие Божие. Выражать, создавать и делиться красотой. Общаться через красоту и в этой красоте познавать бесконечную мудрость и красоту Божественную. Чем дольше живешь, чем глубже в это уходишь, видишь мощь, необходимость и уникальность этого процесса. Другого нет. И как пастырь любишь каждого человека за его внутреннюю красоту. Такой принцип становится руководящим в общении между людьми. Он пронизывает абсолютно все.

Западная иконопись – это не художество. Это повтор, это ремесло. Иконы, даже два одинаковых образа, никогда не могут повторяться. Потому что это молитва. И помимо завершенного результата – ощущение линий, тонкость цвета, переливы – это тонкий процесс даже в психическом плане. Натуральные элементы, как они работают… Это же не современная краска, где ты намешал и намазал. Каждый цвет надо выстраивать, создавать. Это глубоко творческий и очень сложный процесс. От этого никогда не устаешь. Светский художник должен воодушевиться, и тогда он создаст свой шедевр. Это очень примитивно. Это первоначальная стадия в процессе творческом. А в иконописи, воодушевившись, надо выстраивать всю дисциплину в молитве. Когда ты доходишь до совершенно ровного, бесстрастного состояния, в котором полный контроль и спокойствие, ты приступаешь к работе и усиленно следишь за тем, чтобы с этого ровного состояния не спуститься. Это совсем другое.

– Удивительно. Я бы хотел спросить, насколько сочетаемо состояние монашеского духа и творческого духа художника. Мне всегда казалось, что художник – это человек некоей страсти.

– Светский художник.

– На него действует закат, его душа трепещет, поет, ликует. Некое состояние ликования и радости. А здесь надо сохранять мир, ровность дыхания и ощущения.

– Возьмите светских художников – сколько человек погибло, сгорело на своих страстях.  Большая часть гениальных художников. А небольшое количество – вспомним, к примеру, Левитана, Баха, Бетховена, Достоевского, Шекспира, – они имели невероятный дар и должны были пройти через огонь и воду, чтобы себя дисциплинировать. Гениальность – это часть. А дисциплина – вторая половина этого труда. Без дисциплины, без структуры гениальность ничего не стоит.

Сам порыв, страстность, которая подпитывает гениальность, дает движение, импульс, он же человека и уничтожает. Будь это монах или светский художник. Творческая личность определяется особой тонкостью восприятия жизни, состояния, предмета, звука, слова. Эта особая чувственность не относится только к творческому вопросу. Она пронизывает все эмоции, как хорошие, так и плохие. Обычному человеку красивое утро приятно, а художник приходит в восторг. Обычный человек, влюбившись и разочаровавшись, теряет аппетит на два дня, а художник готов выпрыгнуть из окна. Вот эта особая чувствительность… Он это воплощает, он это передает… Обычный человек видит гениальность, но он не видит страдания, перепадов в состоянии самого художника. И художник может с этим справиться, только если он начинает себя дисциплинировать. Выстраивает эти чувства, выводит свой баланс. Те, кто были и гениальными, и смогли свое искусство выстроить, они оставили нам не случайные шедевры, а целый процесс восхождения к Богу, который через восприятие в конце концов становился духовным. Даже, несмотря на то, что они были светские люди. Православный человек в музыке Бетховена слышит Бога. Слышит все состояния души, которая переживает, беседует с Богом. Бах – там и говорить нечего. А Достоевский? А Левитан с его картиной «Над вечным покоем» – это же икона! Так что, говоря исключительно о духовной жизни, Святые отцы называют ее «искусством из искусств и наукой из наук». То есть должна быть дисциплина, должна быть структура, должна быть аскеза. Но если есть только это – тогда нет общения с Богом. Это гимнастика. Это только лишь структура. Должна быть душа, которая, пройдя через этот мир со всеми своими задачами и контрастами, ищет, прежде всего, всегда и во всем Бога. И она ищет Его через свое восприятие, через свои понятия, через свой личный путь. Но если только это – то это хаос, ты не унаследуешь мудрость и уроки своих предшественников, которые шли тем же путем поиска. И потому нужна дисциплина и структура. Но нужна и свобода, и дыхание души. Когда это вместе складывается правильным образом – это красивейший процесс. Иконография – это не только образ того и этого мира в двухмерном своем пространстве, это и образ личного процесса, структуры, науки, дисциплины. И состояние красоты и живости. Настоящая духовная жизнь – она творческая, она не может быть иной, не творческой, она творческая в рамках каждой уникальной личности.

– Батюшка, а Вы не писали пейзажи?

– Люблю пейзажи. Но почти все уничтожаю. Я недоволен своими результатами.

– А у Вас есть какое-то наследие? Какой-то альбом выпущен?

– Нет, я практически не фотографирую работы и не веду картотеку своих работ. Я чувствую, что мне надо сейчас заняться пейзажем, потому что надо прочувствовать атмосферный цвет.

– Я хотел бы к нашей беседе приложить несколько иллюстраций. Поэтому я и спросил об изображениях.

– Вот отец Сергий, игумен Сергий, собрал маленькую книжку… Это случайные фотографии. У нас здесь планируют ставить ветряные мельницы, 260 штук, это очень повлияет на экологию. Отец Сергий готовится к встрече с представителями власти по этому вопросу, а поскольку встреча будет очень короткой, он подготовил такую вот книжку, показывая, как проходит наша жизнь в этой чистой, нетронутой цивилизацией среде.

– Неужели нет другого места для этих ветрогенераторов? В Австралии ведь колоссальные просторы.

– Этот альбом говорит еще и о том, что есть отличия от современного российского монашества. Там задачи – все восстановить, людей воспитать. И там свои сложности. А здесь у нас акцент на духовную жизнь. Человек должен себя почувствовать, себя определить. И это самое главное для внутреннего роста, кем и чем бы он ни стал – себя понять. Примириться со своей душой. И потому каждому человеку, приходящему сюда, желающему здесь пожить, предлагается выбрать себе то занятие, которое позволит ему себя выражать. То есть делать то, что является творчеством для каждого. Например, отец Макарий, австралиец. Выкладывает эти каменные стены. Это для него творчество. Трудоемкое. Вот этот альбом говорит об этом.

– А нет ли желания что-нибудь сделать в России? Расписать храм?

 – Прошлым летом меня приглашали посмотреть и расписать храм в Тарусе. Это очень интересная задача. Там рядом и Поленово, и дача замечательного русского писателя Паустовского. Это очень интересно. Но там много академистов, которые уже приложили свою руку. Из Академии художеств. И там начались такие профессиональные страстишки. Они меня позвали. Потому что они между собой ссорятся. И если иностранец удачно напишет – хорошо, так как его рядом нет. А если неудачно – то иностранец виноват. И мы тоже остаемся чистыми. Там страсти непонятные, они не позволяют спокойно работать. И я отказался. Хотя, наверное, было бы интересно.

– Отец Алексий, мало кто из русских видит ваши росписи. Сюда мало кто приезжает, трудно добраться. И я хотел бы расспросить Вас о том, как Вы пришли к мозаике?

– Мозаика – это самый высокий уровень художества. Там своя история. Мозаика стала меня интересовать давно. Я ее не понимал, но она мне нравилась. На Святой Земле возникла задача – оформление мощей преподобномучениц великой княгини Елизаветы и инокини Варвары. Произошло прославление святых. Но мощи не были оформлены, были под спудом, под храмом. Было принято решение перенести их в храм святой равноапостольной Марии Магдалины. Где великая княгиня Елизавета когда-то хотела почивать.  Мощи мучениц, замученных в Алапаевске, были сначала перевезены в Пекинскую миссию, а потом с помощью английского посольства на корабле были перевезены в Иерусалим. В свое время великая княгиня Елизавета присутствовала на освящении храма в Гефсиманском саду и выразила такое желание. Она сказала: «Мне так хорошо здесь! Я желала бы быть здесь похороненной!» И это позволило спасти эти мощи, вмешаться в этот процесс и вывезти их в Иерусалим. Было все это очень сложно. Но сбылось. Так они и почивали там.

После прославления надо было позаботиться о мощах новых святых. Но это ведь храм-памятник. Исторический памятник. В его создании принимали участие лучшие мастера Российской империи. И там ничего нельзя менять. И если что-то добавлять, то только в этом стиле. Беломраморный иконостас из каррарского мрамора. Иконы живописные в масле письма современника Васнецова, большого мастера. Мы поняли, что мощи можно разместить по обеим сторонам амвона.  И это будет смотреться как продолжение иконостаса. Значит, киоты для икон и саркофаги для мощей надо делать из белого мрамора каррарского. Найти надо хороших мастеров. Нашли, сделали. Теперь иконы. Если это продолжение иконостаса – то они должны быть живописные, масло. Но это не моя специальность. А иконы в византийском стиле не подошли бы. Я много думал и пришел к заключению, что единственное, что там подойдет – это мозаика. Но о мозаике я ничего не знаю, за нее не берусь. Надо найти мастера-мозаичника. Великий Четверг – стук в двери в Гефсимании. Стоит очень несчастного вида господин с женщиной и маленькой девочкой. «Вы нам не поможете? У нас трудности. Нам посоветовали к Вам прийти». – «Заходите».

Святая Земля, Иерусалим на Страстной седмице – это такое напряжение, такая масса народа, искушения бесконечные, духовная интенсивность невероятная. Эти энергии как будто ключом бьют из камня…Тогда русских на Святую Землю еще не пускали, только через Московскую Патриархию. А эта семья имела родственников в Израиле. И своим путем через Грецию, как туристы, приехали к родственникам. По пути, в Греции, их обокрали. И когда они приехали на Святую Землю, а родственники узнали, что они православные, они сказали:  «Нам с вами будет сложно. Найдите себе другое место для жилья во время вашего пребывания». Они пошли в Миссию Московского Патриархата. Там у них попросили документы. А документов у них нет. Тогда им говорят в лоб: «Идите к белым».

Пошли они к белым. Я на них смотрю, у них ни кола, ни двора, ни копейки, но я вижу, что это приличные люди. И я им верю. И говорю: «Сейчас такое напряженное время, у меня нет времени вас полностью выслушать. Вы можете у нас остаться, вам помогут, принимайте участие в церковной жизни. Я вижу, что вы люди верующие… На Светлой Седмице, когда будет немного спокойнее, встретимся, чай попьем и с вами тогда поговорим». Так и было. Ну, я вижу, что они стоят на службах, что все в порядке, что они успокоились, и к концу Светлой Седмицы я их пригласил. Мы сидели, весна, красиво, Пасха, Иерусалим ликует, трезвон по всему городу, службы дивные. И мы сели за куличи с чаем... Я спрашиваю: «Кто вы?» Он говорит: «А мы из России, мы из Москвы, жена моя грузинка». Спрашиваю: «Чем занимаетесь?» Они отвечают: «Мы художники». Интересуюсь: «А чем именно занимаетесь?» Он отвечает: «В общем – мозаичник». Оказалось, что он не «в общем – мозаичник», а один из ведущих мозаичников России, выигравший когда-то «Раввинский приз», Александр Корноухов, известный человек. Я так себе приметил.

Этого я ничего не знал, конечно. Спрашиваю: «Так сколько Вы хотите у нас пробыть?» Он отвечает: «Сколько позволите». Я согласился, сказал: «Хорошо, живите, молитесь». Мы с ними стали разъезжать по Святой Земле и показывать, включали их в какие-то паломнические группы, потом поехали вместе с ними на Синай, они вообще пришли в восторг, я стал замечать, что он не странный, но, во всяком случае, необычный. Вся его терминология, все его наблюдения, все его отношения, они проходят через призмы, сечения, угловые решения, было видно, что за его языком скрываются сложные построения, мозаичные построения.

– Иное видение мира?

– Да. Абсолютно. И он это все – любую тему, любые обстоятельства, любую личность он может выстроить в мозаичных построениях. Он видит мир мозаично. Не всегда было за ним успеть.

Они пробыли месяц. Мы как-то сидим, чай пьем, а он говорит: «Вы знаете, Вы так хорошо к нам отнеслись, придется нам вскоре уезжать, денег у нас нет, ничего у нас нет, но мы хотели бы вас отблагодарить, можем мы Вам чем-нибудь помочь?» Я ему говорю: «Вы знаете, наверное, Вас Господь прислал, у нас особая задача, которую мы  никак решить не можем, нам надо составить две иконы, наверное, мозаичного порядка, для оформления мощей. Желаете ли Вы принять в этом участие?» Он отвечает: «С большим удовольствием, это было бы для меня честью».

– В храме Марии Магдалины?

– Да. Я ему говорю: «Только при одном условии, Вы берете меня в подмастерья».

– Батюшка, какой Вы молодец!

– Он с удовольствием согласился. На следующее утро он говорит: «Готовьтесь к работе, начинаем с камня». Мы едем в пустыню, он с рюкзаком, с молотком, начинает подбирать камень. Он начинает с ним разговаривать, начинает общение с мертвым материалом, который становится живым. Я за всем этим слежу. Потом он меня учит, как камень дробить, весь камень мы собрали натуральный. Иудейская пустыня очень богата таким природным мрамором, разноцветным. Все он собрал, все заготовили, и теперь мы уже постоянно вместе, и вот этот мозаичный мир.

Мышление этого человека стало настолько мощным, что я стал немножко изнемогать. Наступил день, когда все уже было собрано, все приготовлено, рисунки определены, приступаем к работе в большой каменной комнате старинного здания. Белый стол, окна с видом на Мертвое море, все разложено, он стоит спиной, что-то готовит и с собой разговаривает, я наполовину слышу и уже автоматически реагирую, в какой-то мере отключаюсь, потому что стало слишком сложно, постоянно и интенсивно. Я его осудил. В этот момент, когда работа только начинается, от меня уже ничего не осталось. Про себя я подумал: «Наверное, он все-таки не совсем нормальный».

И тут он поворачивается, мне улыбается и говорит: «Перед тем как мы начнем работу, я должен тебе сказать последнее. Если ты будешь настоящим мозаичником, если это искусство с тобой заговорит, ты войдешь в такой мир (и опять началась вся эта терминология, это пространство, такие сечения), у тебя выстроятся такие ритмические отношения в твоем мировоззрении, что от тебя ничего не останется, ты растворишься в этом, ты должен быть к этому готов».  Я подумал, что он мои мысли читал, я немножко растерялся. Ну, в общем, он составил две очень интересные мозаики и уехал, но в местном материале он что-то не рассчитал, когда мозаики высохли, вес, составляющий основу грунта, рассыпался, и мы эти работы потеряли. И тогда я решил, что материал есть, система есть, какое-то понятие есть, постараюсь сам.

– То есть,  те иконы, которые он сделал, они…?

– Пропали. И иконы, которые сейчас там, я их выкладывал.

– В Иерусалимском храме?

– Да. Но это уже второй вариант, первый вариант украли.

– Украли? Вот какая судьба у икон. Да, интересно все это.

– То был процесс искушений. Мы навсегда остались друзьями, я их навещал, это очень интересный, очень сложный человек.

Живет в Москве, сейчас купил себе дом в Грузии, лето он проводит там, от Москвы они устали, возможно, он переедет туда на совсем. Он широко известный мастер. Семья очень интересная.

– Но, батюшка, ведь сама по себе мозаика – это такое редкое дело.

– Он был совершенно прав: мозаика – это все, это настолько увлекательный внутренний мир, который гипнотизирует художника, втягивает, эта кладка, эти отношения, внутренние построения, формы, потому что основной принцип какой? Вы берете кисть, вы рисуете линию, вы смотрите под лупой и видите, как края линии растворяются. Это совсем не линия, тут все принципы импрессионистов, атмосферный цвет, а когда вы выкладываете мозаику, вы берете множество кусочков, выкладываете в ряд, и это становится ощутимой линией. Но она зрима не только как линия, каждый кусочек имеет свою форму, это внутренняя линия. И вот тут начинается теория кладки, как вы ее выстраиваете, чувствуете внутреннее дыхание самого произведения. Это уникальность мозаики, и тот факт, что цвет не сглаживается, он выстраивается, если это натуральный материал или даже стекло, смальта. Вы не можете тушевать линию, вы можете только ее строить, тут искусство цвета, которое работает совершенно особо в мозаичном построении.

– Батюшка, я преподавал журналистику в Военно-политической академии военного университета на метро «Маяковская». Преподавал восемь лет, и каждый раз, когда на метро добирался, купол здания метро, точнее десятка два таких куполов – это все мозаика. Я постоянно останавливался и смотрел, думая о том, какое же все-таки это чудо, как интересно играет цвет, причем все время разный, хотя, казалось бы, в метро все время ровный свет, видимо, все это от движения людей, от движения поездов?

– Есть разные хитрости в кладке мозаики, иногда камень кладется под углом: один ряд кладется ровно, следующий ряд кладется под углом, так повторяется, и потом она вся сверкает, с точки зрения зрителя она живет и двигается.

– Да, как-то оно так интересно, и не только с мозаикой. Мне как-то надо было понять, как дать кругосветное плавание, чтобы это были не просто вот беседы. А то ведь у меня есть беседы со многими людьми, я со многими разговаривал, но как бы дать свое собственное изображение, создать свой собственный дневник, путевые заметки. Я решил их сделать тоже некой мозаикой, так и назвал: «Мозаика и кругосветки». Просто маленькие рассказики, маленькие события, потом они просто как-то выстраивались, и все это создало картину. Одно дело мозаика из бесед с разными людьми в разное время в разном настроении, а другое дело мой дневник, который накладывался на это, и получалась тоже мозаика изображений разных путевых заметок. У меня есть небольшая книжица с собой, мне бы хотелось Вам подарить. 

Мне, конечно, очень интересны мозаики. Я вообще считаю, что жизнь не имеет сюжета, она не сюжетная, она во многом мозаичная; человек видит одну картину, другую, третью, встречается с одним, с другим, с третьим, но, в конечном счете, все это выстраивается в некую жизнь. Поэтому мне, конечно же, было очень интересно узнать, что подвигло Вас на этот путь, какое внутреннее движение, как это все произошло.

– Теперь я мозаику люблю больше всего.

– Кроме всего прочего, конечно же, батюшка, я прекрасно понимаю, что Вас можно расспрашивать и расспрашивать. Единственное, что во всем нужно знать меру, я прекрасно понимаю, что я эксплуатирую ваше драгоценное время, занимаю Вас.

– На ваше счастье я простужен, у меня слабые легкие, и если я себя сейчас не уберегу немножко, я могу заболеть на Страстной Седмице, тогда будет очень сложно, поэтому я прячусь пока, и Вам дозволен доступ.

– Я прекрасно понимаю всю ценность и уникальность этой встречи и, конечно же, если Вы мне позволите, я еще немножко бы расспросил Вас о судьбе ваших икон, о тех, которые Вы писали. И живопись, и мозаики, где они находятся?

– Они разбросаны по всему миру.

– Помимо того, что Вы начали с храма Марии Магдалины, а как дальше сложилась ваша мозаичная судьба и судьба икон, которые Вы писали? Об этом расскажите, пожалуйста.

– В то время, когда я был на Святой Земле, когда начался контакт с россиянами, и знакомство с натуральными пигментами в России тогда еще был сравнительно новым процессом. Мне подарили набор пигментов, сказав, что вот это – настоящие краски. Я этому не мог поверить, я считал, что это фантазия, но знакомство с реставраторами убедило меня, что, нет, все это имеет свое место, и так как это живые пигменты, между ними происходят реакции, поэтому пользование ими –  непростое дело. После того, как у меня на глазах испортилось несколько икон, я решил, что отказываюсь от всех заказов и буду это дело просто изучать, потому что я не могу гарантировать результат.

Пусть испортится на глазах или испортится через 2 года, заказчик будет на меня зол, это первое. Еще у меня достаточно конкретно выстроен принцип, что я не люблю коммерческие процессы иконографии, это для меня священное дело, я считаю, что у меня дар Божий, в какой-то мере, и я хочу писать. В своем времени, в своем восприятии то, чего я хочу, что является выражением моей души, и я хочу это направлять туда, где это будет осмысленно, где это будет жить. Ради своих поисков и ради выстраивания своих принципов я перестал брать заказы и перестал интересоваться деньгами. Теперь только если в монастыре какая-то нужда и нужно заработать какие-то деньги, я расписываю где-нибудь храмы. Очень часто я вижу человека и чувствую, что ему нужна икона. Я сажусь, пишу икону и потом эту икону дарю. Или, например, я изучаю какой-то пигмент, для себя пишу какую-то работу – и вдруг заходит человек, и я чувствую, что эта икона предназначена этому человеку. И я ему ее дарю.

Иногда человека нужно морально поддержать или чем-то ему помочь. Благословить чем-то. Я предпочитаю его благословить чем-то живым. Поэтому мои иконы имеют свою собственную жизнь. Они живут по всему миру.Это не реклама. И я не настолько щедрый, так как это требует много времени. Но я видел много художников-иконописцев, которые испортились, потеряли свой дар через процесс коммерческого вторжения в иконопись.

– А с чего у Вас началась живопись? Где Вы получили школу?

– Я никакой школы не получил. Семья кипела творчеством. Все играли на музыкальных инструментах, принимали участие в спектаклях, девочки занимались балетом, все мы немного рисовали. Лето проходило в таких занятиях. У меня просто была ярко выраженная способность. Но школы живописи, рисования как таковой не было. Я получил положенное образование и затем работал 6 лет, чтобы заработать денег и уехать в монастырь. В Сиднее я ходил на вечерние курсы рисования. Вот и все мое художественное образование. В Джорданвилле была иконописная мастерская. Там был известный иконописец архимандрит Киприан. У него был один ученик, еще живой, архиепископ Алипий. Отец Киприан сам не имел иконописной школы, он был из парижской белой эмиграции и приехал в монастырь уже в зрелом возрасте. Какая-то живописная школа у него была. Я видел несколько пейзажей в духе передвижников и экспрессионистов.  Но иконописи он не учился и тоже был самоучкой. У него было свое видение иконы и дозволенной современности, скажем так. Он давно отказался от строгой иконописной традиции, пользовался современными материалами. И его отношение к иконе было очень личное. Так что традиции как таковой не было. Он был хороший критик, но не брал учеников. Да.

Он был жестким критиком, я работал под его критическим «руководством» 10 лет. Вместе с ним работал на росписях и думал, что это положенные приемы. Но он был настоящим импрессионистом, очень хаотичный человек, у его в работе одновременно было несколько вещей, и иконописная мастерская у него была в ужасном беспорядке. У него было два больших стола, и он работал одновременно на мольберте и на столе. И у него там стояли и ваза с цветами, и какая-нибудь книга, и свежие газеты, высохшие краски. Абсолютный творческий беспорядок, какой себе только можно представить. Когда ему не хватало места, он брал большую линейку и сдвигал ею все со стола. Все сыпалось. Но по мере работы опять появлялся беспорядок на столе. Однажды ему пришлось отлучиться, и он говорит мне: «Приведи иконописную в порядок». Я у него спросил: «Можно повесить новые полки для книг и сделать более прочные шкафы?» – «Да, хорошо, можно». И уехал. У нас была своя столярная в монастыре. Я открываю эти шкафы. И на меня все начинает сыпаться. Оказалось, что это были предметы традиционной иконописи. Когда появились акриловые краски, они все это заперли в шкаф и про это забыли. И я это все нашел. Случилось так, что из знаменитого реставрационного центра, пока отец Киприан отсутствовал, приехали какие-то знатоки с вопросами об иконной позолоте. Они полагали, что найдут у нас ответы на свои вопросы. И у нас завязалась дружба, они стали мне объяснять, для чего эти все материалы предназначены, клей, пигменты. Так начался мой собственный поиск в иконографии. 

И в какой-то момент приехала со своей семьей бывшая знакомая из Австралии. Она тоже полагала, что отец Киприан может преподавать иконопись и возьмет ее в ученики. Но это оказалось не так. Отец Киприан сказал ей: «Вот Вы вместе интересуетесь, вместе и работайте». Затем она вернулась в Австралию, и я вернулся в Австралию, и много чего мы прорабатывали вместе. Изучали, находили, а потом каждый пошел своим путем. Это было полезное знакомство на протяжении лет 20-ти. Вот она-то профессиональная художница.

– Отче, у отца Киприана Вы были подмастерьем?

– Да.

– А у Вас сейчас есть подмастерья? Вы передаете свой опыт?

– Это длительный процесс. Это не только обучение иконописи, это многогранный воспитательный процесс. Это и духовный процесс. Те два молодых человека, которых Вы вчера видели здесь, они оба выросли около монастыря. Я их знаю много лет. Они выросли под моим руководством и постепенно знакомились, проявляли свои способности. Один был у нас послушником, сейчас он хочет поступить на медицинский факультет. У него тонкое творческое чутье. Он очень способный. Свои каникулы, свое свободное время он проводит здесь.  А второй уже получил университетское образование, понял, что оно его не удовлетворяет. Он хочет год с нами прожить, и его особо интересует мозаика. Я ему сказал, что мозаика – это очень высокий уровень. Как самоучка, я всегда себя чувствую в чем-то недостаточным. И я не хочу, чтобы мои ученики страдали тем же.

И потому я пытаюсь им выстроить не только полноту очень сложной классической программы, но и знакомство с литературой, классикой, музыкой, историей, психологией. И конечно, с догматикой, с церковной традицией. Они должны быть полноценными иконописцами. Живое общение с памятниками, путешествия, знакомства. Программа длительная. Постепенная. Это не школьная программа. Это программа личного опыта по уровню развития. И я считаю, что это очень важно. Можно «задушить» человека предметом. Сколько прекрасно одаренных людей заканчивают академии и выбрасывают кисти и больше их в руки не берут! И многие художники с академическим образованием считают, что я счастлив, так как не проходил эту школу «академической муштры», которая убивает свободу творчества и непосредственный, чистый взгляд на вещи. Так что во всем есть свои плюсы и минусы. Иконопись предъявляет к человеку высокие требования. И в творческом, и в ремесленном, и в духовном планах. 

– Иконография – это вход для мирского человека в невидимый мир. Говорят: монах – собеседник ангелов. Открывается Вам этот невидимый мир?

– Через написание иконы может появиться особая любовь к святому. И ощутима в сердце бывает близость самого святого и благодарность к нему. Это происходит на интуитивном уровне. Самые главные вещи в мире – они иррациональны, они мистичны и интуитивны, они не исследованы. Но если человек серьезно подходит к иконографии, то сам процесс воспитывает и способствует вхождению в духовный мир. Со своими учениками я очень часто после интенсивного рабочего дня сажусь вечером в беседке. И мы делимся своими озарениями, чувствами, переживаниями.  Мы смотрим на свою работу, говорим о ней. Обдумываем ее. Можем что-то новое увидеть и понять. Иногда можно и какое-то произведение музыкальное послушать. И я прошу своих более продвинутых учеников найти связь между музыкальным и художественным творчеством, чтобы они увидели цвет в звуке и слышали мелодию в линии. Наверное, музыку.

Изображение и архитектура очень интимно между собой связаны. И чтобы правильно осмыслить какую-либо икону, ее надо вернуть в храм. И не в храм с куполами-луковицами, а в храм со шлемовидными куполами. И если вникнуть в музыку той же эпохи, вы чувствуете ту живую струю, которая продолжает дышать в цвете, в иконе. Я считаю, что все очень важно. Музыка, которая исполняется каждый раз заново, она вечно новая, она живая. Она несет в себе историю и современность. И музыка зависит от тишины. Должно быть сначала беззвучие. Это необходимый фон, который дает право на звучание. Право на присутствие звука. В Бахе, например, это чрезвычайно важно. Там паузы так же важны, как и звук. Эти все размышления приводят к абстрактному мышлению. А от абстракции – прыжок в духовный мир, в символику и восприятие. Так что выстраивать эти понятия как науку, и чтобы эта наука становилась осязаемой. Это очень важно. И я над этим работаю со своими учениками. Учеников у меня мало. Так как мало кто выдерживает труд ученичества.

В современном мире люди хотят быстрого результата, хотят сейчас же иметь плоды. Но иконография – это не работа. Иконопись напрямую связана с личным внутренним ростом. И потому учеба никогда не кончается, и учение продолжается. И человек входит в особое состояние, восприятие, в чуткость. И когда начинается такая работа, он сам уходит в другой мир. Общаешься с этим миром особо, не обычными процессами, но когда ты это состояние понял, то ты там. Оно в тебе выстраивается, и ты в нем не растворяешься. Вечность начинает в человеке говорить.

– Каждый человек задумывается о конце своей жизни, о конечности времени. Об этом сказал А.С. Пушкин: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».

– И с этим надо быть очень осторожным! Особенно в вашей профессии. Так как икона будет говорить всегда об одном. А литературное произведение, как мы видим на примере того же Льва Толстого, например, не только производит фурор в своем поколении, но и впечатляет последующие поколения, влияет на молодежь. И если молодой человек, например, впал с соблазн, ответственен за это тот же писатель, которого уже нет в живых. Так что я очень осторожен со словом написанным.

– А как Вы выбираете материал для мозаики?

– Хорошая мозаика является смесью натурального камня и смальты. Вот эта мозаика полностью из смальты, которая предназначена не для мозаичной работы, а для витражей. Но она одной толщины и очень разнообразна в своем колорите. Поэтому она очень удобна для работы. Ее не надо выравнивать, ее не надо углублять. С ней можно свободно работать. Так что это бесконечный творческий процесс.

Австралия богата несколькими минералами, и в каждой местности своя цветовая гамма. Я преподаю в Грузии. В Грузии очень богатый набор пигментов. Каждый раз, когда пишешь икону, ты берешь определенную гамму, и в этой гамме ты работаешь. И можно набрать грузинскую гамму, новгородскую гамму… 

– Вы на подсознательном уровне чувствуете, какие краски нужны для той или иной иконы?

– Да, да.

– Отче, жизнь монаха и духовника монастыря очень насыщена, сложна. Как Вы распределяете время для творчества и для службы?

– Времени на творчество не хватает, потому что основная работа – это работа с людьми. И люди на первом месте. Потом идет молитва и духовное состояние, богослужения. А потом уже творчество. И творчеству, наверное, больше всего мешает телефон и нынешняя современная система связи. 

– Духовные чада звонят Вам отовсюду и хотят услышать ваше слово?

– Да.

– Отче, хотелось бы коснуться вашего духовного опыта. Я понимаю, что есть и «Добротолюбие», и жития святых. Но вот лично ваш духовный опыт, ваши какие-то советы, крупицы опыта, ваши открытия для самого себя. Чем бы Вы могли поделиться с людьми?

– Скорее всего, ты подбираешь себе Святых отцов по духу, и они тебя вводят в глубину православного бытия. Этот процесс бесконечен. До полного насыщения и растворения. Мне близки те Святые отцы, которые по своему творческому складу не строго аскетичны, а творчески одухотворены. Исихасты, неоплатоники, одухотворенная православная философия. Иоанн Богослов, апостол Павел, некоторые ветхозаветные пророки, Дионисий Ареопагит, Макарий Александрийский, Максим Исповедник. Дидим Слепец, который был осужден вместе с Оригеном, но их вклад в толкования на очень высоком уровне. Григорий Нисский, Исаак Сирин, Григорий Палама, Феофан Затворник, Нил Сорский, Симеон Новый Богослов... Иногда чувствуешь их близость. И само богослужение преображает. Надо литургику любить, потому что это живой язык Церкви. Если традиция становится только обрядом, начинаешь уставать от себя.

У меня был ужасный момент – встреча с одной монахиней в России. Это типичное явление для постсоветского человека. Одна постриженная монахиня собиралась уходить из монастыря. Пришла обсудить свое решение. Я спрашиваю: «Что Вас к этому привело?» Она говорит, что руководила клиросом и, стоя однажды на клиросе, была поражена ужасной мыслью. Кто-то возгласил: «Глас седьмый! Господи, услыши мя…» И вдруг ее озарила мысль: «Я пришла к Православию, я постриглась в монахини, я уверовала, и теперь вся моя жизнь будет таким повтором. Навсегда. Какая скука. Я это не выдержу!» Вот когда форма (литургика) теряет свое содержание – это и происходит с людьми. Это не вина формы – она глубинная, она бесконечная, проблема в человеке.

Один мудрый монах сказал: «Мы сделали большую ошибку, восстанавливая все. Все мы несемся в монастыри. Монашество – это органичный процесс роста совершенства. Это конечный результат Православия, а не начальный. Не начало процесса. И мы поспешили, открывая и восстанавливая монастыри и наполняя их людьми, которые еще не воспитаны в традиции, а находятся в личном поиске и надеются удовлетворить свой поиск через свое восприятие в монастыре. А надо прийти в монастырь уже воспитанным в традиции, когда свое немножко отступило, и ты послушен, ты согласен на руководство, которое тебе передается через живую традицию.  И ты отбрасываешь смущающее личное, и ты готов повиноваться.  Вот потому у нас такой «салат» в монастырях, и люди постоянно приходят и уходят. На Соловках это особо ощутимо. Летом все приходят, хотят спастись, потом остаются на зиму, море замерзает. А первый весенний пароход – и все эти послушники исчезают».

И людям этим, и этой монахине легче-то не становится. А вот традиция, форма церковная – она глубока, и эта традиция, эта форма имеет право на изменения. Но эти изменения, они органические, как новые ветки на том же дереве, которые приносят плод, а не рубка дерева. И если это понимаешь и входишь в красоту формы, ты никогда от богослужения устаешь. Каждое богослужение раскрывает тебе новое, глубинно-духовное, и этот процесс преображения все возрастает и возрастает. Это особо ощутимо на Страстной Седмице, когда идут такие интенсивные, насыщенные богослужения, которые раскрывают все новые и новые грани, которые духовно обогащают человека.

Есть один византиист Алексей Лидов, ученик известной Ольги Сигизмундовны Поповой из Московского университета, у него акцент на «утраченную естественность». Понятие естественного присутствовало в византийской культуре, и через перенесение в форму оно раздробилось. И все нынешние понятия (иконостас, чудотворная икона, храм, свечи, убранство) – он применил термин «иеротопия» – священное пространство. И это органический строй Византии. Странное дело – я сам стал к этому приходить через письмо горячим воском. Таким способом писали древние египтяне и греки. И первые иконы, которые до нас дошли и находятся преимущественно на Синае, это иконы примерно 5 века. И они настолько «лепленные», это настолько мощная форма. Это лепка самого воска позволяла переносить психологический образ через материал, и воск как живой материал этому способствовал. Первые иконы – это контакт духовного и материального. Это настолько мощный прием, это нерушимость и вечность, тленность и нетленность…

«Иеротопия» – это ощущение целостности. Это не только, когда ставишь свечку или кадишь ладаном, или Великий или Малый вход священника, или икона. Это все взаимосвязано и создает одно целое, которое воспитывает все чувства человека. Это уход в новое, иное, священное пространство. В Византии выстраивалось одно целое, и не было дробления на кусочки: икона, Великий вход. Одно переливалось в другое, одно зависело от другого. Настоящая традиция – это целостное дыхание. И нельзя ничего менять – нельзя нарушать целостность: «лампочки включать, а не свечки зажигать».  

– Отче, а вот понятие Святая Русь – насколько оно достижимо?

–Оно есть, оно никогда не уходило. Это говорится не о людях, и не о предметах, памятниках. Это говорится об особом восприятии, когда человек это через стихийное, духовное, и даже через бытовое, личное воспринимает, когда эта тайна бытия, которая особо нежно воспринята на Руси. Возьмите Восток, Грецию. Эти мощнейшие подвижники, аскеты, которые себя невероятно истязали, пребывали в пустыне, стояли на столбах,  или догматисты, великие отцы Церкви, как Василий Великий, или отцы нравственности, как Иоанн Златоуст с его невероятным, имперским подвигом, – а в России такая нежность, благочестие.

В России вся святость в благочестии – как у Сергия Радонежского. Конечно, есть суровые аскеты, но это не догматика, не упорное стояние в вере, а нежность восприятия красоты Божьего мира. Вот это исключительная черта русского, российского, славянского Православия. И вот в этой чуткости и рождается это понятие – Святая Русь. Это особое отношение, внимание к человеку, отношение к природе, к быту, – это понимание, что все делается ради Бога и все принимается с благодарностью, со смирением от Бога. Бесконечный Божественный промысел есть в любых обстоятельствах и сложностях жизни. И все это уходит в нежность, в красоту, в терпение, в доброжелательность, – это особая окраска русской святости, которая уникальна для России. И это чутье, это состояние, это восприятие – это, наверное, и есть Святая Русь. И оно никуда не ушло. Вся страна искажена, вывернута наизнанку, все бессмысленно, все испачкано. Но есть рядом этот чистый родник.

– Да, отче, а вот возвращаясь к началу нашего разговора о том, что происходит с Россией, как изменить ситуацию и как Вы чувствуете эту перемену?

– Наверное, только личным подвигом. Ведь кто только не пытался Россию выстроить.

– Чем лучше для государства – тем порой тяжелее было для Церкви.

– В исторической науке предмет рассматривается в двух вариантах – зарождение народа, его самоопределение, мощь и стабильность, империя, колонии, ослабление империи, распад империи. Эта модель просматривается почти всюду и везде.

Вторая модель – когда мудрейший правитель говорит: этого нам достаточно, большего не надо, а то будет обременительно или сложно. Мы остаемся при нынешних границах и думаем уже не о количественном, а о качественном. Мы будем обогащаться как народ своими силами. Жить своими принципами и идеалами. Насколько я знаю, это произошло дважды в истории – в Греции после афинских мятежей и в Сербии в 14 веке. «Нам большего не надо, мы будем жить своими принципами, своими порядками, и становиться лучшими людьми своим трудом. Дальнейшие завоевания – это жадность». Но это нечасто бывает, это несвойственно. Так как страсти захватывают. Еще пример – Борис и Глеб, которые отказались от власти и пошли на смерть ради мира.    

– История России – то вверх, то вниз…

– История России циклична – это любовь к Западу, потом отторжение, славянофильство. Потом замкнутость, потом опять взгляд на Запад. И Россия раздираема – небо и земля, Восток и Запад. Но у меня впечатление, что в мировом плане Россия не сказала еще своего слова, она еще не дошла до этого момента. Или ей еще не дозволено. Самое правильное слово: она еще не дозрела.

– Может ли Россия стать настоящим Третьим Римом?

– Я думаю, что это будет крайне пагубно. Я думаю, что она должна показать высокий уровень смирения и, по предсказаниям, на самых последних страницах Мировой истории дать самый высокий нравственный пример. Потому что она на это способна. Но она будет маленькая и скромная, она будет ранимая.

– А святое пространство, о котором Вы говорили?

– Да. А Вы как думаете?

– Я думаю, что еще будут скорби какие-то, отче. И немалые.

– Но в прошлом это была могучая империя. Но она себя не выявила вне пределов своей государственности.

– Я, может быть, в мирских категориях мыслю, но сейчас очень динамично развивается Китай. А Россия обладает колоссальными ресурсами воды. Байкал, прежде всего. Нефть, газ – очень лакомый кусок. И мировые силы вторгаются извне. А сейчас и внутренние вторжения – как уколы какие-то – инвестиции вносят, а потом забирают привязывают к себе наши ресурсы. И эта вся приватизация – это стремление захватить Россию изнутри так называемыми небоевыми способами. Экономическая экспансия. Что будет дальше?

Отчего у меня тревога – я не знаю, кому вообще сейчас принадлежит Россия. Дело в том, что слишком много западных концессий туда запустили свои руки. Тот же газ – разведано на Севере гигантское месторождение, чуть ли не третья часть всех мировых запасов, а туда уже протянул руки Запад, вкладывают деньги, и что нам останется? Я говорил об экономической стороне. Но когда идет экономическая экспансия, то проникает и западная культура, и насколько Церковь сможет выстоять, удержать все? 

У меня тревожные ощущения, что скорби еще ждут наш народ, нашу страну. А противостоять этому можно только неким личным, внутренним служением. И мне думается, что некий Промысел Божий меня и сюда привел. До этого на Афоне был, на Валааме был. Тоже стараюсь понять некий свой личный путь. Поскольку считаю себя маленькой частицей Родины. Патриотом. Если бы мне предложили эмигрировать – я бы не уехал. Пусть будет тяжело, плохо, скорбно, но надо разделять со своим народом эти судьбы. Дедом стал. Внучка у меня, назвали Вероникой.

– Это большое событие.

– Пять континентов я уже посетил. Теперь хотелось бы побывать и в Антарктиде. Там есть храм Святой Троицы. У меня ощущение, что нужно отработать этот Божий дар – что я пришел в эту жизнь. Отработать по мере сил. Не думать, что и как дальше делать – Господь подумает, а ты работай потихоньку. Интересно было мне посетить Австралию, поговорить с людьми.

В будущей книге беседа с Вами – это некая основа. И есть внешняя оболочка, форма – это мой путевой дневник,  пишу то, что я вижу. Это мои зарисовки, наблюдения, моя мозаика, мои картинки. Я не могу проникнуть в глубину. А когда я разговариваю с человеком,  тогда через речь я пытаюсь не факты постичь (что, где, когда), а постичь некий внутренний рисунок души. И третий слой – это иллюстрации, фотографии, картины. Такая трехслойность книги. Хотел бы сделать ее максимально честно. Помолитесь, отче.

– Бог Вам в помощь.

– Батюшка, а духоносные места в Австралии – это, конечно, монастырь женский Введения во храм Пресвятой Богородицы?

– Да. 30 километров. Мы работаем вместе, мы одного духа. Да и монастырь в Кейтлине тоже. Это оазисы. На Пасху здесь как одна семья. И это величайшая милость Божия. Все дружны, глубокая ночь, Млечный путь и особая пасхальная радость и теплота в храме. И ты чувствуешь, что где бы ты ни был,  в самой дикой эвкалиптовой роще – прямо перед тобой вход в Царство Небесное. И в вечность, и в глубину мудрости Божией. И это очень сильное ощущение.

– Мне в какой-то мере удалось это ощутить на Благовещение, когда ликовала душа.

– Да.

– Спасибо Вам, отец Алексий, за такую подробную, уникальную беседу.

– Всего Вам доброго. Помощи Вам Божией.

 

 

Архимандрит Алексий (Розентул)

 

Проповедь на праздник

Благовещения Пресвятой Богородицы

 

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

 

Сегодня, дорогие братья и сестры, превеликий светлейший день! День Благовещения Пресвятыя Богородицы, который в этом году выпадает на Крестопоклонную неделю Великого Поста. Праздник Благовещения несет в себе особую задачу. Потому что Благовещение уже несет в себе дух ожидания явления дивного, чистого, совершенного Богочеловека Христа, Который в день Благовещения приходит после тысячелетнего ожидания, чтобы как ткань сшить Себе плоть от состава Пречистыя Девы. И войти в мир на спасительную судьбу, которая завершится Его воскресением и нашим совокуплением с Божеством. Таким образом, духовное совокупление со Святым Духом – начало того величайшего духовного усмотрения, благодаря которому Бог становится человеком. И через духовное совокупление человека со Христом человек вновь становится Богом.

Народная мудрость говорит: каково Благовещение, такая будет и Пасха. Но празднуется Благовещение только один день, чтобы не отвлекать нашего внимания от великого постного подвига, в котором мы находимся и в котором почти всегда Благовещение Пресвятыя Богородицы выпадает как праздник. В редком случае Благовещение бывает на Пасхальной седмице. И вот сегодня такое особое сочетание. Даже мудрейший одухотворенный проповедник сегодня будет в затруднении сплести все факторы, все обстоятельства и все особенности праздника Благовещения Пресвятыя Богородицы с поклонением Кресту. Это сложно. Почему сложно? Если бы Благовещение выпало на менее значительный день, внимание можно было бы обратить полностью на сам праздник. Можно было бы думать о личности Приснодевы, о Ее особом подвиге, о Ее достоинстве в человеческом роде. И о глубине тех событий, на которые указывает нам тропарь: «Днесь спасения нашего главизна, Сын Божий, Сын Девы бывает». Христос, рождаемый вне времени от Отца без Матери в небесном пространстве сегодня, имеет Свое начало во времени от Матери без Отца спасения нашего ради. «Днесь спасения нашего главизна». Сегодня самый главный, самый страшный день домостроительства нашего спасения. Об этом можно было бы говорить, сосредотачивая свое внимание на Приснодеве Марии, Божией Матери.

Если бы мы видели Божию Матерь на Страстной седмице, стоящей у ног Спасителя и видящей завершающие события искупительной жертвы Христа для рода человеческого, проявилась бы тесная связь между Матерью и событиями в жизни Сына, которого Она сверхъестественным образом родила. И видела бы она исполнение всех пророчеств, даже тех, сказанных Ей лично Симеоном Богоприимцем: «Орудие сердце Ти пройдет». И видели бы мы, к каким результатам это сверхъестественное рождение привело: сверхъестественный подвиг Богочеловека, спасающего весь род человеческий  во все времена, во всех обстоятельствах. И полнота страдания – но уже не только историческое страдание того момента – а полнота спасительного страдания, которое возвело Родительницу в особый чин почитания и поставило Ее выше всей Богом сотворенной твари.

Но в Крестопоклонную неделю мы отведены от этой интенсивности переживания, и находимся где-то между событиями самого Благовещения и умозрительного значения Креста. Сегодня Евангелие нам говорит не о страстях Христовых, а говорит: «иже хощет по мне идти, отвержет себе и возьмет крест свой и по мне грядет… иже хощет душу свою спасти да погубит ее, а еже погубит ее Мене ради и Евангелия, то спасет ю». Величайшей силы и мистической мудрости слова. Для неверующего совершенно бессмысленные. Но верующему, находящемуся в подвиге Великого поста, эти слова являются стержнем: он видит Крест как орудие своего спасения. И одновременно он видит Крест, как спасительное мерило, определяя и осмысливая Его, разделяющего достойные и недостойные его дела. Не по внешним его проявлениям, не хорошее и не плохое, а спасительное и пагубное через Крест, по нравственному достоинству, по личности Распятого на Кресте.

Подражаем мы Христу, Который положил свою жизнь ради нас и обрел все наши души – тех, кто хочет себя распять, не бояться физической смерти, но умертвить в себе злое, греховное начало. И через эту духовную смерть раскрыть место для истинного, духовного рождения, зачатки которого заложены в наши сердца через Святое Крещение. И потому Крест становится, с одной стороны, мерилом, а с другой стороны, призмой. Мерилом добра и зла. А призмой через личность, нравственный пример, духовный облик Христа. Который берет луч видимого света, то, что освещает и осмысляет все видимое, и разбивает этот луч зрительности в разные градации, и в этих градациях мы можем видеть нравственное достоинство или нравственную пагубу наших поступков. Мы можем увидеть градацию и характер нашего внутреннего человека. Не готовый продукт, украшенный и красиво преподнесенный, а настоящую суть, плоть, и кровь, и пульс, и страсти, и весь наш внутренний, живой, нервный организм.  Вот о чем Крест повествует сегодня.  И это мы должны соединить с праздником Благовещения Пресвятыя Богородицы.

Та дивная личность, сверхъестественная личность и, одновременно, самая близкая наша сродница. Та, Которая была, как мы, Которая родилась, как мы, Которая воспитывалась, как мы, Которая чувствовала все, что мы чувствуем. Но сделала по чистоте своего сердца и по образу своего воспитания все выборы и все решения правильно. И стремилась к Богу, и через это стремление была богоугодна, была настолько чиста, что Она не только зла не видела и не ощущала, но Она его не понимала и не принимала, настолько Ее сердце было чисто.

В Евангелии мы видим, как спокойно Христос проходит мимо зла. Как совершенно и мудро Христос никогда не осуждает, а только ищет  путь, чтобы спасти грешника. Как он находит возможность общения с сердцем каждого человека. «Добро сказал ты, Учитель», – говорит один из врагов, испытуя Его. В этом мы можем философски расширить свои размышления и сказать, что мы видим дивное сочетание совершенного Бога, неподвижного и всегда абсолютного, но в наших человеческих условиях ходящего стопами по земле в бренном человеческом теле. Мы видим унаследованную чистоту, святость, ясность Того, от Которого Он принял плоть и кровь.

Вот об этом, о личности Божией Матери и о Кресте как спасительном орудии для каждого из нас, мы должны размышлять сегодня в своем великопостном подвиге, в своем влечении ко Христу, своем определении самого себя и своей нравственности, разбирая свой духовный облик, оскверненный, испачканный, утративший свой смысл, болящий, в смертных издыханиях. Так мы должны думать о Кресте и Распятом на нем, Который до последнего мгновения жизни взывал: «Боже, прости им, не веде бо что творят». И это говорится о каждом из нас.

Божия Матерь сегодня стоит перед Крестом, восприняв событие Благовещения и углубляясь через чистоту Своего нравственного облика в смысл и значение всего того, что предстоит перед Нею. Не только в Ее жизни и не только в судьбах еврейского народа или духовных понятиях людей того времени, а во все века, во все времена. Судьба всей Вселенной и живущих в ней.

И так, ориентируясь на предпасхальную светлость и радость Благовещения Пресвятыя Богородицы, вы выйдете из этого храма, причастившись, и вы увидите новый мир, ликующий, гармоничный, мудрый, красивый, созвучный с состоянием Ваших сердец. И вы почувствуете новое начало. Вы почувствуете грядущего воскресшего Христа. Вы почувствуете крупицу того состояния, в котором постоянно жила Пресвятая Дева. Гармония, чистота ума, ровность мысли, целостность – вы почувствуете, что вы вышли из этого храма как из прекрасного, дивного, созвучного благодатного духовного мира, и вы в своих сердцах несете это состояние в свой быт, в активный мир, который знает и не знает, любит и протестует против Христа. И вы увидите свою задачу, вы почувствуете смысл своей жизни.

Вы поймете друг друга, и увидите красоту в природе, смысл в жизни и прекрасное в каждой личности. У вас будет новое зрение, новое осязание, новые одухотворенные чувства. И более того, через причастие вы несете в себе Самого Христа. Так же как и в день Благовещения Матерь Божия приняла Святым Духом зачаток Богочеловека, так сегодня, принимая Плоть и Кровь Христа, принимаете Его со всеми духовными последствиями этого таинства. Он будет вас учить, Он будет вас вразумлять. Он будет вас наставлять. Он будет вас поддерживать в добре и указывать, почему зло является злом. Он не будет говорить вам, делать или не делать. Он будет говорить, сначала подумай, приближает ли это тебя к Богу или отдаляет тебя от Бога. Начни думать, чувствовать, видеть духовно, Божественным разумом.

И вот, сплетая все это вместе, мы можем в заключение поставить перед собой задачу: мы видим страшный, спасительный, всеобъемлющий и необходимый Крест. Крест, который мы любим, Крест, который мы целуем, Крест, который мы обожаем ради распятого на Нем. Крест, который одновременно является Древом жизни.

Мы видим также Пресвятую Деву в такой самый значимый день Ея жизни, значимый для всего человечества. Сочетая эти два события, мы скажем, что наше христианство очень часто сводится к обрядной верности. Мы стараемся выполнить то, что просит Церковь. И мы стараемся вести себя хорошо, богоугодно. И это не позволяет нам с дерзновением перед Богом просить. Большая часть наших отношений с Богом заключатся в просьбах. Когда нам тяжело, мы просим, когда нам надо, мы просим. Когда у нас болит, мы просим, когда наше сердце неспокойно, мы просим. Когда нас ругают, на нас клевещут, мы просим, – мы бесконечно просим, и просим, и просим…

Но если мы посмотрим на Пресвятую Деву и на те моменты, в которые Евангелие останавливает на Ней свое внимание, мы не увидим просящего человека. Мы увидим Пресвятую Деву, которая говорит: «Се раба Господня, буди ми по воле Божией». Мы, братья и сестры, если искренне подвизаемся великопостным подвигом и открыли свои сердца к очистительной благодати Божией, в  сегодняшний дивный пресветлый день, в день, полный радостных ожиданий, хотя бы сегодня мы можем задуматься над тем, что настоящая Церковь, полная Церковь, настоящая вера и настоящая личность христианская – все это обобщается духовным организмом.

«Бог есть Дух, и духом и истиною подобает Ему кланятися», – так говорит Христос самарянке. Когда мы просим, неизбежно мы приземляем Церковь. Мы из духовного организма делаем бытовую структуру, чего никогда Божия Матерь не делала. Если мы хотим, выйдя из этого храма, не только ощутить, но и удержать в себе то дивное состояние, которое мы ощущаем и на которое мы должны обратить внимание, отставим на сегодняшний день все наши прошения. Успокоимся, отодвинем от себя любого рода заботы и суету. «Марфо, Марфо, печешися и молишися о мнозем, едино же есть на потребу». Отстраним от себя все, отдадимся вместо прошения чистой, спокойной и искренней благодарности. И мы увидим свое личное чудо, мы ощутим свое личное чудо. Успокоенными, мы ощутим одну крупицу того состояния, тех отношений, в которых постоянно пребывала и воспитывала Себя Божия Матерь.

И в этой благодарности мы быстрее придем и быстрее привлечем к себе нашего любящего Спасителя. Когда мы просим, мы навязываем свою суету Богу, и мы заставляем Его на нас «работать». Он нами занят, а когда мы только благодарны, когда мы успокоены в этой благодарности, чистейшее общение происходит между нами и Богом. И мы раскрыты и готовы слушать Его и общаться с Ним. И подчиниться Его Божественной воле, а не искать в наших прошениях проявления нашей воли, не навязывать ее Богу.

В сегодняшнем сочетании, сплетении благовещенских и крестопоклонных событий, возьмем себе как духовное упражнение великопостное эту задачу – на сегодня ничего не просить, а пребывать в спокойном и достойном благодарении. И вы увидите, как пришел Христос к Богоматери и как Он придет к Вам. 

Аминь.

Вадим Арефьев