Представления о времени и пространстве (хронотоп казачьей культуры)

Общинник
Печать

alt

Методы изучения и описания картины мира активно разрабатывались гуманитарными науками в течение всего XX века, но особенно результативными стали в последней его трети.

 

В исследованиях представлений о времени и пространстве ученые семиотической школы выделяют несколько аспектов, благодаря которым восстанавливаются принципы их организации в сознании носителей традиции. Это, прежде всего, модели циклического и линейного времени, символические космологические и картографические модели скачкообразного (локусносного) и однородного (гомогенного), пространства, соответствующие мифологическим и историческим представлениям. Отражение времени в однонаправленном поступательном движении и пространства, разворачивающегося в ландшафте, связано с развитием естественнонаучных представлений. Однако последние не вытесняют полностью мифопоэтических, что особенно актуально для традиционной культуры, в которой сосуществуют сложившиеся в разные эпохи слои.
В силу специфики условий жизнедеятельности и особого отношения к осваиваемому и контролируемому пространству представления о нем в казачьей культуре отличаются особой развитостью и разработанностью.
Среда обитания казаков – открытые пространства. Во всем комплексе их культуры, включая письменные источники, она представлена в образах реки и степи-поля. В мужской традиции образ моря, несмотря на существенную роль в истории казачества периода военных морских походов (XVI – начало XVIII в.), развития не получил и не обладает, в противоположность русским былинам и обрядовым песням (свадебным и хороводным), космологическими свойствами. Море является местом, где разворачивается действие (1).
Известно, что территорией своего обитания казаки всегда считали /Дон. Совокупность представлений, охватываемых этим понятием, исторически менялась. В более ранние времена он выступал как мифический прародитель (отец, батюшка), жизнедавец и кормилец, а в более поздние – как путь-дорога, соединяющая разделенные части пространства и раздвигающая его границы (2).
Образ реки является той «мандалой», которая позволяет структурировать пространство всего света. В этой модели доминирует вертикальный аспект – исток-верх, устье-низ, а всё пространство реки характеризуется обратимой формулой – сверху донизу/снизу доверху. Горизонтальный аспект модели (правое/левое) представлен в образе разбегающегося от оси-реки в степь пространства. Берега являются и первым пространственным рубежом, границей. В документах XVI–XVII в. (грамоты, отписки) они обозначены именами, образованными от этнонимов. Правый берег – крымский (от крымцы), левый – ногайский (от ногайцы) (3). Это народы, распространявшие свое влияние на соответствующую территорию. Противопоставление реки и суши выражено в оппозиции своей реки-воды (Дон – донские казаки, донцы) и чужих берегов. Здесь оппозиция свой/чужой является, на наш взгляд, отражением не столько враждебности, сколько периферийного положения пространства степи, что соответствует системе описания мира, называемой эгоцентрической [Петрухин 1995, с. 64]. Подобное отображение мира для XVI-XVII вв. уже было архаичным, сменившись на исходе средневековья картографическим [Там же, с. 65] (4). При точке зрения от центра мир структурируется по сторонам света, что актуально для ритуально-мифологических моделей пространства. В. И. Даль подчеркнул в понятии сторона оппозицию внутреннее/внешнее. По Далю сторона выступает как часть целого, «пространство и местность вне чего-либо, внешнее, наружное, от нутра или середины удаленное» [Даль 1994, т. 4, с. 331]. Казаки семантически нагружают стороны пространства по исходящей опасности, угрозе, разделяя их при помощи оппозиций свое/чужое, благожелательное/неблагожелательное.
В XVIII – начале XIX в. для казаков правый берег был уже своим, левый – «задонская ногайская сторона» – чужим [Кательников 1991, с. 33]. В тексте Е. Н. Кательникова на первый план выходит пространственная оппозиция внутреннее/внешнее: правый берег обращен к освоенным русскими пространствам лесостепи, а левый – к степям, контролируемым кочевниками (5), что в семантически ценностном плане также сводится к противопоставлению свое/чужое. Чужое, лежащее за рекой-рубежом (Доном, Дунаем, Курой, Мичиком) -пространство войны, тягот и лишений. В казачьей песне оппозиция выглядит эмоционально окрашенной:
Да вспомним, братцы, братцы новобранцы,
Да как мы с немцем воевали.
Как мы с немцем воевали,
Да не дошли мы, братцы до Дунаю,
Да просим, братцы перевозу.
Да перевозу, братцы, нету,
Да вот лодок у нас не хватая.
Лодок у нас не хватая,
Да как мы сядем, братцы, да поедем
Да с краю на серёдку
Да как мы встанем, братцы, да посмотрим
На свою родну сторонку.
На свою родну сторонку,
Да как на нашей на сторонке
Да цветы, братцы, расцветают.
Цветы, братцы, расцветают,
Да как на нашей, братцы, на сторонке
Да друзья, братцы, пьють-гуляють…(6)

В этом примере, как и в других, свое – лучшее пространство – имеет значение и хорошего, счастливого времени, т. е. приобретает дополнительный темпоральный оттенок.
Границы реального пространства были достаточно условны и подвижны. Они устанавливались по соглашению: «полюбовно», «общей правдой». «Примечания достойно, – пишет Е. Кательников, – что старики для границы прорезывали воду через Дон. Они полагались в общую правду на одного молодца, чтоб от насеченной грани при береге одной стороны Дона плыть ему на лошади на другую сторону, и где выплывет, там назначали рубеж» [Кательников 1991, с. 33]. Способом маркировки границы от Дона в степь служил выстрел пищали на такое расстояние, «на которое пулею достанет» [Там же]. Таким образом, маркировка границ осуществлялась исходя из возможности защиты территории или физической способности ее освоить, а само понятие своей реки-земли не обладало строгой определенностью.
Пространство суши обозначали сходными, имеющими различные смысловые оттенки понятиями, разноязычными по происхождению (7) – поле, степь, долина, раздолье, луг. В фольклоре они являются местом действия и отправной точкой описания ландшафта в зачинах песен: «Во чистом было во полюшке», «Во полюшке, во полянушке», «На вольных степях Саратова», «По диким степям»,. «На долинке, на равнинке», «Долина, долинушка, раздолья широкая», «При лужочку зеленому, раздолью широкому» и пр.
Наиболее отвлеченным из этих понятий можно считать поле (финно-угорское сторона), во всех контекстах связываемое с простором. В.И. Даль обратил внимание на пространственную оппозицию поля и селения [Даль 1994, т. 3, с. 257], т.е. природного и социального, для казачьей культуры не характерную.
Другие – степь, долина, раздолье, равнина – передают представления о пространстве, ограниченном горами. Буквальное значение слов степь, раздолье подразумевает смысловую оппозицию низа верху (долина), возвышенности впадине – «провалыо» (равнина). Как в песенных текстах, гак в интервью информантов возвышенность в равнинном ландшафте оценивается как «украшение», «красота»: «Чем турецкая поля была украшеная? Чи буграми, чи долинами, чи казачьими могилами?»; «На горе, горе, па всей на девичьей красоте». В станице Раздорская «красотой» называют пригорок, возвышенность; тень, густые заросли деревьев и кустарников – «глухманом» (8).
Понятие луг, с одной стороны, содержит ту же оппозицию верха и низа («горная сторона», «луговая сторона») [Даль 1994, т. 2, с. 271), а с другой, оппозицию леса и не поросшего деревьями, бурьяном места (по В. Далю - «травная земля»).
В фольклоре все названные понятия используются в своем исконном значении: иоле в связи с центробежной тенденцией преодоления, размыкания пространства; степь, долина, равнина — в контексте собирания к центру. Упоминание в зачине эпических текстов поля является предвестником сюжетных коллизий - отъезда героя из дома, блуждания между трех дорог, встречи соперника, битвы и т. д. Образы степи, долины, равнины, луга характерны для картинных описаний пространства в сужающейся проекции («вложенное» пространство).
Для собственно казачьего репертуара типична последняя статическая модель, в то время как редакции русских текстов чаще имеют сюжетное развитие по вектору внутреннее/внешнее.
Следует обратить внимание на то, что в семантике рассматриваемых понятий заложена вертикальная координата, которая предрасполагает к центричности пространства, видимого как бы сверху. Описание ландшафта от периферии к центру придает пространству дискретность (локусность), в отличие от научных представлений о нем, как имеющем гомогенный и непрерывный характер [Топоров 1992а, с. 271].
Д. С. Лихачев справедливо обращает внимание на эмоциональ¬ное ощущение от пространственных образов русского фольклора: «Воля-вольная – это свобода, соединенная с простором, ничем не прегражденным пространством, это отсутствие забот о завтрашнем дне, это беспечная блаженная погруженность в настоящее» [Лиха¬чев 1980, с. 12].
Собирание пространства происходит и за счет сужения объема понятий его обозначающих, и благодаря присутствию предмета-знака, символизирующего вертикальную ось. Ею могут быть дере¬во (дуб, груша, раина и др.), гора (горы), возвышенность (бугор, бугры), курган (погребальное сооружение), камень, куст (ракитовый, таволжаный) и др. Из названных предметов-знаков некоторые спе¬цифичны для ментальности степняков: одиноко растущее дерево раина (пирамидальный тополь – мировое древо у тюркских наро¬дов), таволжаный куст (тюркское табылгы), курган и памятные кам¬ни, отмечающие места захоронений или существовавших в про¬шлом сооружений. «Матрешки» вложенного пространства значи¬тельно ближе нежели оппозитные модели представлениям об од¬нородном заполненном пространстве и несомненно способствова¬ли формированию его образа.
В эпических текстах описания «вложенного» пространства явля¬ются характерно местными «типическими местами» (loci communes) и предвосхищают поэтические мотивы сюжетного типа (событий¬ные), при этом не обязательно в достаточной мере развиваемые. В казачьей (мужской) лирике «ступенчатое сужение образа» связано с темой перехода героя в иной мир: он болен, ранен, убит, видит со стороны свое израненное или мертвое тело [см. ПДК, т. 2, № 135,136, 146, 147, 152]. Во многих случаях статичное, картинное описание и составляет содержание песни. Здесь мы не касаемся иносказательно¬го аспекта, выраженного посредством тропов.
Центричность свойственна и горизонтальным, и вертикальным проекциям мироздания, что находит отражение в характерных сло¬весных формулах и наименованиях. Время дня-света членится на отрезки благодаря его пространственному воплощению в траектории движения солнца относительно вертикальной оси – дуба: «солнце в дуб» – солнце в зените; «солнце у дуба», «солнце в пол-дуба» – фазы восхода; «солнце за дуб» – закат |СРДГ, т. 1, с. 140]. Таким образом, цикличность времени имеет пространственное выражение.
Зеркальная симметричность неба по отношению к земле предстает в образах небесных дорог («Батеева дорожка», «Батыев шлях» – созвездия Млечного пути), привязанных к определенным осям. В данном случае это Северо-восток – Юго-запад, что соответствует исторически достоверному пути Батыя на Дон, если точкой отсчета считать южные степи. Специфическую окраску образу-понятию придает «историческая память». Время ночи определяют по движению в небе Арбы или Возка (Большой Медведицы).
Рассматриваемая модель подразумевает наличие неподвижного центра. Если выбор предмета (горы, дерева, камня) в качестве пространственной оси понятен без пояснений, то образ сидящего на «стулице» или коне казака, к которому приводит сужение пространства в описании, так легко не прочитывается. Ярким выражением оппозиционности центра и периферии являются такие модели, где сидящий молодец располагается в середине казачьего круга. Здесь уместно вспомнить кавказские традиции. По замечанию Я. В. Чеснова, «в собрании сидят старший или гость», а с неподвижностью связаны представления о высоком статусе, и шире, о высоких ценностях [Чеснов 1989, с. 137; Бгажноков 1983, с. 44-46]. Таким образом, положение в пространстве и поза героя наделены особым смыслом, проясняющимся в контексте определенным образом организованных обществ.
Одним из устойчивых символов центричности служит крест, воплощающий пространственное пересечение осей. Для донской культуры характерны два его варианта – прямой и косой (болгарский или «андреевский»).
Прямой крест заложен в структуре традиционного жилища донских казаков, каковым является «крестовый» курень, одинаково ориентированный по сторонам света, вертикального профиля («низы» и «вярьхи») и имеющий в плане крест [Пьявченко 1991, с. 136; Лазарев 1998, с. 95, рис. 4]. Перегородки делят дом на четыре помещения. В месте их пересечения ставилась печь, обогревавшая дом, а система сообщения между комнатами позволяла делать обход дома вокруг очага. Идея кругового движения сохраняется и в куренях с другой внутренней планировкой, но «круглых» (читай квадратных) по структуре. В этом случае вокруг куреня на уровне вертикального разделителя здания на низ и верх оформлялась галерея. По поводу самого слова курень составитель «Казачьего словаря-справочника» Г. В. Губарев приводит интересную цитату из персидского историка XIV века Рашида ад Дина: «В старинные времена, когда какое-либо племя останавливалось на каком-нибудь месте, наподобие кольца, а старейший из них был подобен точке в середине круга, это называли курень. В нынешнее время, когда приблизится неприятельское войско, располагаются по этой же фигуре, дабы не вошел в середину чужой и неприятель» [Казачий словарь 1992, т. 2, с. 117]. Как свидетельствуют раскопки, куренем стояли юрты в правобережном Цимлянском городище (одной из крепостей Хазарского каганата) – одна в центре, семь вокруг. Переносные жилища в упомянутом городище, и в левобережном Саркеле (в котором, по мнению историков, жили преимущественно булгары-тюрки) нередко имели в середине очаг [Плетнева 1967, с. 51].
Косой болгарский (или славянский) крест является основой для формирования виноградных кустов в виде чаши (местное название «донская чаша»). Вертикальное разведение лоз на четыре стороны способствует лучшей инсоляции и не имеет аналогов в известных нам традициях виноградарства. Вполне вероятны здесь хазарские корни, так как предположительно именно хазары принесли виноградную лозу на Волгу, а затем и на Дон [Потапенко 1976, с. 50; Лазарев 1998, рис. на с. 73].
Центрическую, но вытянутую в плане, структуру имеют приречные поселения (станицы и хутора). Построенные вдоль реки по одному берегу, они, как правило, трехчастны: средняя часть служит центром. Станица Вешенская сегодня делится на центр (Кавказ), западную (Шура) и восточную (Пекин) части; Раздорская – на Городок (центр), Базки и Забалку. Аналогичное строение имеют и хутора по реке Калитве: в Литвинове выделяются центр, Москва (восточная часть), Кочевань (западная); в Ленинке (Свинареве) – Центр, Пески, Мигулевка (по другой информации – Утннка). Устойчивость такого принципа во времени показывают архивные данные. Гак, станица Котовская делилась на Иртыш (западную), среднюю и окраинную (восточную) части; Урюпинская на Апарух, Станицу, Ярмарочное поселение [Тимофеев 1998, с. 41, 51 ]. Правда, судить о том, насколько этот тип приречных поселений был распространен и был ли он доминирующим, как это было на Руси [Древняя Русь 1985, с. 98-99], мы не можем, ввиду отсутствия специальных исследований. Из полевых наблюдений следует, что существовали селения, располагавшиеся на террасе берега реки и делящиеся на «верх» и «низ» (как станица Николаевская), мысовые (их названия начинаются со слова Усть-) и «высотные» (вдали от воды на буграх, дюнах – о чем свидетельствует термин пески и т. п.).
Трехчастную модель пространства представлял собой дом (не курень) связь [СРДГ 1976, т. 3, с. 111; Лазарев 1998, с. 189; Кулишов 1987, с. 44], в средней части которого располагались сени. Донские храмы XVI-XVII вв. имели также трехчастное по оси Восток-Запад строение (соответственно: алтарь, «мужичник», «бабник»), вызывающее аналогии с крымскими и римскими катакомбными храмами [Баранов 1981, с. 69; Пищулина 1998, с. 36-37].
Завершая рассмотрение центрических моделей, приведем еще один любопытный, на наш взгляд, пример приверженности казаков зеркальной симметрии. Составители «Казачьего словаря-справочника» в статье «Козаки» обосновывают принятое у донцов произношение и написание слова казак следующим образом: «Казаки ревниво оберегали иссгари произношение „Казаки» с ударением на последнем слоге, считая, что слово „Казак» должно читаться в обе стороны одинаково и по-славянски слева направо, и по-тюркски – справа налево» [Казачий словарь 1992, т. 2, с. 64].
В организации пространства селения особую роль играла ось реки Дон, в низовьях также имевшую ориентацию Восток-Запад (по определению жителей станиц и хуторов – восход/закат), в соответствии с которой формировались улицы. Направление движения человека и нумерация домов определяется относительно течения реки (вверх, вниз) (9). Жители степных хуторов объясняют ориентацию улиц тем, что солнце, перемещаясь по небосклону в течение дня, «смотрит» в расположенные вкруговую окна. Причем предпочтительным является такое положение дома, при котором освещается его «фасадная» сторона, противоположная той, где располагается вход (10).
Естественно предположить, что ориентация селении и улиц с востока на запад, характерная для христианского мира, но в славянских селениях, как считают исследователи, четко не выраженная, обусловлена приоритетом восточной стороны, имеющим более древние корни. У степных полукочевников горизонтальная ось Восток-Запад определяется путями миграций.
Многочисленные описания станиц, опубликованные в донской периодике, и полевые материалы позволяют рассматривать подобную планировку как сравнительно позднюю. Казачьи селения даже в первой половине XIX века не отличались строгой упорядоченностью. Места для домов выбирались исходя из особенностей рельефа. Расположение нескольких домов в ряд продолжалось веером изогнутых «проулков», завершавшихся тупиком или какой-либо естественной преградой (рекой, зарослями) (11). Впрочем, следует оговориться, что с 70-х гг. XIX в. стал внедряться принцип планировки с геометрией прямых угловых пересечений, когда «проулки» в станицах «накрест» (12) пересекали улицы. Он стал обязательным после утверждения администрацией Войска типовых планов застройки станиц.
Пространственные модели в традиционной культуре донских казаков не бывают строго горизонтальными. Обычно они имеют вертикальный параметр, воплощения которого многообразны. Типичным выражением вертикального аспекта является точка зрения сверху. В поэтике казачьей песни она реализуется через образы птиц, видящих и описывающих пространство сверху (сюжеты с мотивом встречи и разговора птиц), или героя, охватывающего его взором из потустороннего мира сна. Возможно и реальное созерцание далей с высотной точки (зачины эпических песен «Выйдем, братцы, на высокий на курган/ Глянем, глянем на четыре стороны»). Отметим, что и положение в пространстве всадника, смотрящего на землю сверху вниз и вдаль, способствовало закреплению подобной модели.
Во время военных действии казаки обычно сражались в авангарде или в арьергарде, но чаще на флангах, образно именуемых как в песенном фольклоре, так и в письменных источниках крыльями (13).
Картинные описания пространства в повествовательных (преимущественно исторических) или лирических (в зачинах) песен можно уподобить своего рода «устным картам». Так, в известной песне «Хуторочки» («По Донцу, Донцу по Северском Донцу») с документальной точностью перечислены станицы и хутора, расположенные по течению Северского Донца и Белой Калитвы. Таковы и фрагменты многих казачьих песен, рисующие не пространство вообще, а пространство, строго соотносимое с географическими и историческими реалиями: «На вольных степях было Саратова, чуть пониже города Саратова, повыше города Камышина», «На Усть-Дону было тихого, да по край моря синего», «На Пруту было, в Бесарабии» и т. д. Здесь сакральный локус вытеснен эмпирическим фактом, а размытые границы переходящего «из рук в руки» пространства уточняются привязкой к государственным границам («На западе России», «На Дальнем, скажем, на Востоке», «На Кавказе»).
Любопытную картину представляет в донской традиции дели-митатор правое/левое. Эта бинарная оппозиция может быть выразителем совершенно различных отношений: мужского/женского; положительного/отрицательного, почетного/непочетного (менее почетного), силы/слабости и т. п.
Для казаков мужская сторона – всегда правая: «Жена вместо сабли: она всегда с левой стороны» (14). Отношение правое/левое, как правило, усилено отношением впереди/сзади: жена идет по улице, как и у некоторых кавказских народов, слева и позади мужчины [Бгажноков 1983, с. 40-43]. Расположение женщин позади мужчин обычно и для донских храмов, что соответствует древней восточной традиции (15). Напомним, что в русских храмах мужчины стоят в правой, а женщины – в левой части. У казаков старших и почетных гостей сажают по правую руку от хозяина; последнее обстоятельство обусловливает расположение гостей за свадебным столом, где родственники жениха и чины его партии сидят с правой стороны, располагаясь по нисходящей. В ритуалах движение (например, проход жениха за невестой и выход из-за стола) и разные действия выполняются сначала вправо, затем влево. Это является обязательным условием, иначе «жизня неправильная будет» (16).
Известно, что запашная одежда казаков, как и былинных богатырей, была по-восточному правополой (правая пола сверху левой), что нашло отражение в эпических текстах (правая пола богатыря дороже левой).
Шаг правой ногой оценивается как позитивный, поэтому в свадебном обряде существует множество связанных с этим примет. Так, важно было встать после первой брачной ночи с правой ноги, что предвещало благополучие семейной жизни. Правой ногой следовало переступать порог дома, правой рукой брать ритуальные предметы (17). Такую же позитивную функцию имеют повороты «налево» и «против солнца», которые следует понимать, как движение правой стороны тела (левая выполняет роль неподвижной точки) навстречу солнцу [Чеснов 1989, с. 138; Черницын 1997, с. 62]. Подтверждением тому является также факт вождения масленичных хороводов, инициирующих приход весны, против солнца (на Дону также и на праваю руку) (18). Положение лицом к солнцу характерно для сохраняющейся во многих местностях Дона молитвы «на восход солнца». В условиях жилища расположение домашнего иконостаса в восточной части не всегда выдерживается; он должен находиться на видном месте, напротив входа в комнату.
Важную роль в пространственно-временных представлениях играет и направление вперед/назад. Находящееся впереди – живое, принадлежит настоящему и этому посюстороннему миру; расположенное сзади – неживое, прошлое – относится к потустороннему миру.
Это подтверждается тем, что ритуалах жизненного цикла, за исключением погребального, запрещено поворачиваться назад. Данное условие особенно тщательно соблюдается в отдельных местностях старообрядцами, которые утверждают, что в свадебном обряде крестятся на три стороны (перед собой, направо и налево), а в погребальном на все четыре стороны света (19). Следует признать, что подобная семантизация сторон света не является на Дону общепринятой.
В контексте сказанного лучше прочитываются действия при проводах казака на службу, имеющие значение оберегов. Выходить следовало лицом к дому (аналогично тому, как православный выходит из храма), чтобы не оглядываться. В представлениях казаков это способствовало благополучному возвращению домой. Движение вспять при этом остается поступательным, направленным по оси внутреннее/внешнее, что отличает его от движения назад, связываемого с символикой обратного, потустороннего, прошедшего времени. Жизнь в молодости и зрелости – это движение вперед, в старости – назад: «Вы, молодые, вперед глядите, а мы [старики] уже назад поглядаем» (20). Важную роль выполняют обратные (неправильные) положения в погребальном обряде донских казаков (шашку несут лезвием к земле, задом наперед – «навынторок» – накладывают седло и пр.).
Вектор вперед/назад применительно к категориям времени представлен информантами противоречиво. Часто «вперед» означает «прежде» («уперёд был», «уперёд играли»). В других случаях то, что было «в начале», называют «край», «конец»: «Иё [песню] опять с краю зачинать?»; «Ишо с краю?» [ПДК, т. 5, с. 21). Возникает тернарная временная структура с центром (настоящее) и краями-концами. Совершенно очевидно, что временные отношения переданы через пространственные образы, что свидетельствует о спатиализа-ции данной временной модели.
Казачья песня предстает как обратимая во времени, незавершенная; категория конца=начала корреспондирует и с зеркальной симметричностью, обратимостью слова казак. Такое ее ощущение-понимание передано известной на Дону поговоркой: «Песню до конца не доигрывают, жене правды не сказывают» [ГАРО, ф. 353, д. 343, л. 11]. Неисчерпаемость песни и пения приобщает к вечному течению времени.
Цикличность и линейность (необратимость), числовой символизм, описание времени в терминах пространства – черты универсальные, присущие традиционной культуре вообще. Ученые, изучающие категории времени-пространства, справедливо отмечают значительно меньшую разработанность в народной культуре временных категорий. Тем не менее, определенная дифференциация и специфика трактовки понятий, связанных с различными аспектами времени, все же может быть выявлена.
Линейные отрезки времени, выделяемые из континуума, обозначается словом час или время («Выдь на час!»); циклическое время -жизненное, сезонное, сугочное определяется термином пора: «Вечернею порою», «Настала пора производства» и т. п., что соответствует их типичному употреблению [Яковлева 1991]. Но иногда оттенки значения могут совмещаться в одном понятии. Категория времени применительно к масштабам мироздания (вселенское время) встречается лишь в духовных стихах, пересказах апокрифов. Например, некоторые старообрядцы говорят, что размышлять о последнем времени (конце света) греховно, так как при этом мы пытаемся предугадать то, что знает один Господь (21).
Более конкретно время может быть обозначено посредством каких-либо признаков – различных природных явлений, соотносимых с сезонами, света и тьмы (день и ночь), ритмом церковного календаря, хозяйственных работ, распорядка жизни.
Система временных параметров мирного (внутреннего) быта, конечно, более наполнена: три фазы ночного времени отмечаются пением трех кочетов, тремя снами, день – выгоном и возвращением стада («Как коровок прогонють, идем у моленну», «Вечером, как коровок прогонють, сядем у карагоди») (22), «кофепитием» («Как 12 часов – во всех дворах кофемолки тарахтять») (23).
Временной распорядок службы казака отмечался сигналами (утренняя и вечерняя заря, отбой, поход, сполох и т. п.), ритмом переходов, отмеряющих отрезки хронотопа. Этот «мужской» образ времени-пространства, казачий ментальный стереотип был неистребим в старшем поколении донцов, иногда проявляя себя самым неожиданным образом. Так, используя соответствующую «военную» лексику, природный донской казак и выдающийся русский философ А. Ф. Лосев характеризует чувство времени у Гомера: «Рассказ продвигается ослабленным или все долее ускоренным маршем, дневными переходами – (выделено мною. – Т. Р.)» [Лосев 1977, с. 58].
Более определенны параметры ритуализованного времени-пространства начала и окончания пути (отъезд из дома и возвращение). Подобно тому, как движение фиксируется прохождением границ – ворот, сакральных локусов (первого, второго и третьего курганов), время отмечается выстрелами. Они знаменуют преодоление каждой пространственной границы, но имеют, кроме того, и апотропеическую функцию. Оставшиеся дома ведут счет выстрелов, представляя хронотоп пути и удаление, и приближение именно по их звуку.
Упомянутые воинские атрибуты пути присутствуют и в обрядах семейно-родовых. В похоронном ритуале в соответствии с воинскими традициями «вкруг могилушки стрельба бывает» (24). В свадебном обряде находящиеся в составе «храброго поезда», «храброй» (команды) мужчины (в старое время конный отряд казаков, теперь – кавалькада машин) стрельбой отмечают как границы пространства, так и сам «путь» – «чтоб нечистая не подступила». На Верхнем Дону прибывшие от венца новобрачные проходят «трое ворот: под шашками, под фуражками и под караваем» (25).
Ввиду приверженности казаков к статическим ступенчатым моделям, сюжетное начало в песенном фольклоре и фиксация внимания на последовательном описании действий выражены слабо. Как будто о казачьей песне сказано: «Поля времени окружают его [рассказ] однообразно, равнодушно и бесплотно, как если бы колонна брела через широкую, открытую бездорожную степь. Вместе с событиями и через них незаметно продвигается вперед и время (выделено мною. – Г Р.), как теряющаяся тропинка, которую человек сам протаптывает в граве» [Лосев 1977, с. 58].
Отчетливее течение времени проявляется в ритуале и повествовательных жанрах. Протяженность временных отрезков, как известно, определяется их наполненностью событиями. Событийность, жизненную энергию протяжной песне придает обилие колен поворотов, при отсутствии которых песня, по выражению народных певцов «будет вяло протекать» (26).
По-видимому, был прав А.М. Листопадов и все те, кто связывал краткость донских эпических текстов с протяжной многоголосной формой распева. Анализ немногочисленных донских былинных и балладных текстов декламационного склада показывает, что «событийная плотность» этих текстов несоизмеримо выше распетых (27). В былинных и исторических песнях число сюжетно-поэтических мотивов сокращается, хотя сохраняется в неприкосновенности основная линия канвы сюжета; событийный ряд скорее лишь обозначен типическими формулами. Часто при этом выпадают именно те разделы повествования, которые являются его непременными атрибутами – диалоги, побочные сюжетные линии, поединки. Действия героев часто заменяются статичным картинным описанием, «телескопирующим», по выражению Д.С. Лихачева, основное событие. Концентрация образа или действия не имеет направленности вовне, мысль движется «по спирали к центру» (А.А. Потебня), что замедляет течение времени.
В семантическом аспекте пространство и время неразделимы. Одни и те же образы-явления приобретают различное символическое значение, в зависимости от временной приуроченности. Утренняя заря («заря занималася»), как в ритуалах, так и в мужском фольклоре семантически связана с размыканием пространства, переходом из внутреннего во внешнее, началом пути. Вечерняя заря («вечерняя зоренька истухала») чаще соотносится с обратным направлением (из внешнего во внутреннее), завершением пути. Сходная мысль, в несколько более широком аспекте, о семантической обусловленности динамики пространства космогонией и эсхатологией была сформулирована С.Е. Никитиной: «Образование солнца, звезд, луны, земной атмосферы (ветра, облаков), „разбегание» пространства происходит при ее творении. При конце света действуют центростремительные силы: небо (по Апокалипсису) сворачивается в свиток, солнце и звезды на землю падут, и на Сион-гору сходит Михаил-архангел и ставится престол для Страшного Суда. Конец пространства определяется тем, что время скончается» [Никитина 1999, с. 14].
Символическое значение имеют числа три, семь, девять, двенадцать, пятнадцать, тридцать лет и три года, 40 дней. Употребляемые в значении исчислимого и неисчислимого множества они универсальны и известны в разных культурах. Однако некоторые числовые символы социализированы, т. е. приобрели своеобразное присущее донскому социуму значение. Пятнадцать лет, как сакральный временной отрезок эпических текстов, является и возрастом воинских инициации донских казаков [Кательников 1991, с. 35; Ригельман 1992, с. 172]. Это имеет глубокие корни в древних культурах (15 лет как возраст мужчины упоминается в древнейших текстах «Авесты»): «В том возрасте, когда / Впервые опоясан / Муж поясом бывает, когда / Впервые в силу входит / В том возрасте, когда/ Муж вправе говорить» [Авеста 1997, с. 254].
С течением времени, при сохранении возрастной границы 14-15 лет как знака перехода в следующую возрастную группу, от совершеннолетия мальчика отделяет промежуточная возрастная группа – юношеская, верхняя граница которой была подвижна в связи с изменением возраста призыва на службу в 15-17 или 18-19 лет. До поступления на военную службу вдали от дома юноша переходил в группу «малолетков» – совершеннолетних (с 17 лет, с 1875 -18; с 1909 по 1917-19), привлекавшихся к внутренней станичной службе и проходивших необходимое обучение. Возраст казака обозначался в документах именно годом присяги; из прожитой им жизни «вычитался» допризывный период. В XVII – начале XVIII в. мальчика считали казаком только после обряда инициации, справляемого отцом на 40-й день после рождения или по исполнении ему 3-х лет («пострижины» и сажание на коня), а затем общиной по достижении им 15 лет. Со времени начала службы казаков в регулярной армии (1718-1721 гг.) возраст определялся по записи в приготовительный разряд. Такой принцип исчисления для мужчин сохранялся вплоть до гражданской войны. Так, в частности, были приведены данные о возрасте информантов в материалах Донской песенной экспедиции С.Я. Арефина и А.М. Листопадова (28). Как менялась стратификация казачьей общины видно из статистических материалов Войска Донского. Если по данным 1822 г. в Войске Донском было два разряда казаков – служилые и неслужилые (в эту группу входили несовершеннолетние или отставные и больные), то в 1863 четыре разряда: 1) несовершеннолетние 2) малолетки 3) служилые 4) отставные [О народонаселении 1863, с. 227]. В кавалерийском уставе 1900 г. вновь определено три разряда: с 18 до 21 года – приготовительный, с 21 года -12 лет в строевой службе, последние пять лет – в запасе [Устав внутренней службы 1900, с. 7].
В связи с культурой донских казаков интересно рассмотреть представления об историческом времени и пространстве.
Происхождение свое казаки объясняют исходя из тавтологической формулы: «казаки от казаков пошли», что кажется не столь уж наивным, если вспомнить, что казаками в Орде называли легкую конницу, состоявшую из покоренных народов [Гордеев 1991, ч. 1, с. 17].
Свою историю казаки ведут от времен татаро-монгольского нашествия и связывают с именами двух предводителей – Батыя (XIII в.) и Мамая (XIV в.). Имена, сохраненные памятью казаков, запечатлены в названии созвездия Млечный путь (Батыев шлях, Батеева дорожка), в определении былин «мамайскими песнями». Хронологически соотносимы с ними этнонимы севрюк [ПДК Т. 1, № 43] и печенег («биться как печенег») – [СРДГ, т. 3, с. 11], яса (29). Исторические реалии проступают и в былинных текстах о Добрыне, в которых упоминается поле Куликовское (битва на поле Куликовом).
Хронология и генеалогия исчисляется по военным кампаниям. Вспоминая имена предков, определяют их возраст по участию, к примеру, в Крымской и Русско-турецкой 1877-1888 гг. войнах: «В 1877 г. дедушки мои оба освобождали Болгарию, а дядюшка – он меньший был – воевал с болгарами на румынском фронте в 1914 г.»; «Мой прадедушка Иван Гаврилович 17 лет проходил в Польше, в Чечне, на Дунае» (30). Появление в станичном репертуаре определенных песен связывают с той или иной войной: «В Польше с Баклановым поляков давили, вот оттуда и привезли «Шинкарочку»; «Мой прадедушка пел, значит: «Кому, братцы во Польшу, кому на Дунай / А мне доброму молодцу да на распроклятый Кавказ»; «За курганом пики блещут» – 77-го года принесенная» (31); «Мы с Мишкой Сулименковым эту песню в станицу принесли, когда от красных из плена бежали» (32).
Несмотря на то, что изучение пространственно-временного аспекта традиционной культуры донских казаков началось сравнительно недавно, полученные данные активно привлекались историками для построения концепции истории казачества. Так, ранний период выделялся, помимо чисто исторических процедур (поиска и интерпретации содержащихся в документах и фольклорных текстах сведений) и благодаря подкреплению аргументации пространственными представлениями казаков. «Своей» территорией, как уже упоминалось, казаки считали пространство реки (33). О том, что пространство степи воспринималось как враждебное, чужое свидетельствовало, по мнению ученых, название берегов реки Дон по имени врагов – ногайская сторона, крымская сторона. Таким образом, оппозиция свой/чужой в пространственном аспекте предстала в модели река/степь [Рыблова 2002]. Соответственно ранний этап истории (XV-XVII вв.) с точки зрения военной тактики определяется исследователями как судоходный (морской), поздний (XVIII-XX вв.) как конный (34).
С подобной аргументацией, переданной нами несколько упрощенно, трудно согласиться. Как использование для самоназвания экзоэтнонима не является свидетельством отсутствия сформировавшегося этнического самосознания (35), так и использование для обозначения пограничного пространства имен соседей-врагов (36) для оппозиционирования (чужое) не является аргументом в пользу его негативной оценки как враждебного.
Развивая рассмотренные построения в семантическом аспекте В.В. Пищулина, А.С. Козаченко, М.А. Рыблова ассоциируют пространство степи со смертью, реки – с жизнью [Пищулина 1998, с. 39; Козаченко 2000; Рыблова 2002]. При этом исследователи исходят из общей, по их мнению, для русской и казачьей культуры негативной оценки открытых неосвоенных пространств [Иванова 2002], репрезентирующих потусторонний мир и смерть. Но можно привести примеры и обратного, когда река связана со смертью: от традиционного наказания утоплением за грехи («в куль да в воду»), до сцен гибели казака («речушка глубокая, казачушка потыпая»).
В связи с этим нельзя не заметить, что существует и другая точка зрения, согласно которой открытые пространства соотносимы с такими ценностями русской ментальности как «вольная-воля», «простор», «удаль»: «Издавна русская культура считала волю и простор величайшим эстетическим и этическим благом для человека» [Лихачев 1980, с. 14].
Осознавая наличие противоречий между теоретическими построениями и реалиями традиционной культуры донских казаков, исследователи отмечают определенную историческую динамику развития представлений: повышение роли и позитивная оценка открытых пространств, в связи с необходимостью выживания в их пределах [Пищулина 1998, с. 38; Рыблова 2002, с. 40].
Думается, что в казачьей культуре, как само пространство степей, так и действия, направленные на его освоение, имели высокий статус [Рудиченко 1999].
Подытоживая сказанное, можно сделать вывод о том, что у казаков даже в представлениях о таких универсальных категориях, как пространство и время, проявляется специфика. Стереотипы сознания полиэтнического в генезисе и по составу донского казачества, благодаря единству образа жизни на окраинах государства, в условиях «пустынного» ландшафта перестроились и подчинились стереотипам «степным».
Анализ пространственно-временных представлений дает основа¬ние для выявления тенденций исторического развития ментальных стереотипов.
В раннем слое культуры, зафиксированном историками с XVIII века, отражена органическая связь казаков с окружающей природой, проявляющаяся в использовании особенностей ландшафта, прежде всего для защиты от истребления. Возможность «схорониться», быть незаметными для посторонних глаз – вот те требования, которые предъявлялись к местам военных действий, обитания и проживания. Защитой выступали естественные препятствия – заросли камыша и других тростников и кустарников, разливы воды в займище. Общая направленность изменения понятий, определяющих сущ¬ностные для казаков явления жизни, состояла в движении к праг¬матике и конкретизации. Понятия, характеризующие пространст¬во, имели также и социальное содержание – пространство социу¬ма. Таковы станица и войско. Станица – в первоначальном значении отряд, группа, посольство, т. е. динамичная социальная структура, формируемая казачьей общиной по мере надобности, в дальней¬шем приобретает значение территориальной единицы. Кроме того, из военного подразделения станица превратилась в общину граж¬данскую, соседскую с элементами военной организации и управле¬ния. Войско Донское – как союз разрозненных казачьих общин, по¬степенно приобретало значение социальной общности на опреде¬ленной земле. Социально-территориальное понятие Главное войско сменяется в XVIII и XIX вв. территориальными – Земля донских каза¬ков и Область войска Донского. Очевидно «убывание» социального содержания и доминирование территориального.Категории времени также трансформировались. Неопределен¬ные, размытые пора и час сменяются конкретными датами или опи¬санием, четкой хронологией исторических событий. В целом из-менение в содержательном плане временных категорий, в извест¬ном смысле, имело противоположную пространственным поня¬тиям направленность – от природного к социальному. С особен¬ной очевидностью это проступает в возрастной стратификации казачьей общины.Сезонное пребывание в состоянии движения, склонность к пе-ремене места жительства, постоянное «брожение» (перемещениев пределах контролируемой территории обитания) нашло выражение в концепте похода. Однако постепенно то, что было для казаков самим их образом жизни, внутренней потребностью, превратилось в профессиональное занятие, обязанность. Это не могло не привести к формированию пессимистического взгляда на казачью историю.
Постоянное убывание оговоренных при вступлении на службу русским государям прав, свобод, «вымывание» самобытного начала социального устройства привело к формированию представлений о постепенной (начиная с царствования Петра I) гибели казачества. Представитель известного клана русских этнографов М. Н. Харузин, проводивший во второй половине XIX века исследования на Дону, указывал на распространенные между донцами слухи о том, что Войско Донское доживает последние времена, что «вместо казачьих полков „будут уланы», что казаков „переведут в мужики»«. Один из беседовавших с ним жителей ст-цы Камышевской говорил: «Последние времена пришли – нечего уж этого таить. Ты посмотри: теперь сын отца больше не слухает, к старшим ныне почтения нет вовсе, брат с братом ссорится – все так, как в Писании сказано. А вот скоро земли мало станет, тогда царь велит нам казакам на Амур-реку идти. А Дон тогда встанет весь, как один человек, и будет великий бой. Тогда и свету конец…» [Харузин 1994, с. 126].

ПРИМЕЧАНИЯ
Текст статьи Рудиченко Т.С. Донская казачья песня в историческом развитии. Ростов-на-Дону, 2004. С. 16-37.

1. См., например, многочисленные песни с зачинами «Ай, как по морю, морю синему» |ПДК, т. 1, ч. 2, № 84, 85, 96, 169, 218]. Следует также подчеркнуть, что в фольклоре и традиционной бытовой культуре в целом сохранилось мало текстов, представляющих водную стихию.
2. Концептуальное содержание понятия Дон рассматриваются в следующем параграфе.
3. Формула «Из Крыму из Ногаи» была распространена и в фольклоре [Древние стихотворения 1977, №39]
4. В. Я. Петрухин ссылается здесь на работы А. В. Подосинова, разработавшего проблему картографического принципа в структуре географических описаний древности.
5. Е. Н Кательников приводит хронологию набегов в XVIII в. на станицы; расположенные выше и ниже Верхне-Курмоярской.
6. ПЗ Е.П. Глебовой в хут. Березовом (Полные справочные данные о пунктах записи содержатся в Списке населенных пунктов).
7. Среди них: славянские, финно-угорские, тюркские.
8. «Таня! Пащему лавощку у глухмане сделала? На красоте надо, я бы сидела и смотрела, кто куда пошел…» ПЗА в ст-це Раздорской. Инф. М. К. Бударина (Полные сведения об информатах приведены в Списке информантов).
9. Один из жителей станицы Раздорской (В. Г. Золотарев) привел такой пример: «Иван Петрович выходить и гаварить: «Ты не видал, где Верка пошла? – На низ». Вот и логика» (ПЗА в ст-це Раздорской).
10. ПЗА в хут. Мрыховском. Инф. О.В. Пономарева.
11. « На территории современных Волгоградской и Ростовской областей таких поселений осталось немного. Но примеры все же есть. Один из них – хут. Рудаков Белокалитвенского р-на Ростовской обл., основанный в XVIII в. переселенцами-старообрядцами из станиц Среднего Дона.
12. ПЗА в ст-це Вешенской. Инф. М. А. Дерпглазова.
13. Следует обратить внимание на общность военной терминологии казаков с азиатской.
14. ПЗ Н. А. Ермаковой в хут. Морском Миф. И С. Мошняков.
15. Оппозиция мужское/женское может коррелировать с оппозицией верх/низ. В курене, построенном в двух уровнях, женская половина нижняя, мужская – верхняя
16. « ПЗА в ст-це Раздорской. Инф. М. К. Бударина
17. Аналогичное поведение описывают Б. X. Бгажноков [Бгажноков 1983, с. 42]; Я. В.Чеснов [Чеснов 1989, с. 138-139].
18. ПЗ С. Ю. Пальгова в ст-це Глазуновской. Инф. С. Н. Ларичева.
19. ПЗА в хут. Рудакове и Литвинове.
20. ПЗА в ст-це Краснодонецкой.
21. ПЗА в хут. Рудакове. Инф. М. М. Семиколенова.
22. ПЗА в ст-це Николаевской. Инф. А. М. Ермилова.
23. ПЗА в хут, Недвиговке. Инф. А. II. Болдырева.
24. ПЗА в ст-це Николаевской. Инф. А. М. Ермилова.
25. Скрещенные лезвием вверх шашки и козырьками вовнутрь две фуражки. ПЗА в хут. Мрыховском и Мещеряковском. Инф. О. В. Пономарева.
26. ПЗА в ст-це Вешенской. Инф. П. М. Гуров.
27. Например, в былине «Добрыня и Маринка» или балладе «Татары шли, ко-
вылку жгли».
28. РОМК. Науч. архив, оп. 6а, д. 235-236.
29. Значение этого слова, сохранившегося в фольклорных текстах казаками утеряно.
30. ПЗА в пос. Ливенцовском. Инф. М. А. Евстратов.
31. Там же, тот же информант.
32. ПЗА в ст-це Краснодонецкой. Инф. П. М. Попов.
33. Ассоциирование «своего» пространства с образом реки отмечено Е.Ф. Фурсовой [Фурсова 2004, с, 19] как характерная черта мифосознания локальных групп населения Сибири (у чалдонов – Дон).
34. А. С. Козаченко, правда, допускает использование обоих этих способов освоения территории и ведения военных действий уже на раннем этапе истории казачества [Козаченко, 2002].
35. Сошлемся здесь на анализ Б. Я. Петрухпным в монографии «Начало этно-
культурной истории Руси LX-XI веков» этнонима русь [Петрухин 1995, с. 50-52].
36. Заметим, категорией весьма непостоянной: сегодня враги – завтра кунаки.

Нравится